«Возле белой стены копошатся людишки,
Но она выше их, хотя создана ими.
На обочине дороги каменный столб стоит,
Вдохновляет пиитов, но только плохих».
Сам поэт ожидал, почему-то, что рифма польётся и дальше, но она застопорилась, и он сумел выдать ещё лишь очень натянутую импровизацию, которую назвал пародией на декадентов:
«Цветок фасоли – хороший цветок,
Иногда его добавляют в кумыс,
Цветком зебры его зовут.
Звон погребальный выпростал мне душу,
Схизму души повлек он за собой.
Звон погребальный мне проник в сознанье,
Не покидает уж теперь его.
Не трубадур я, не трувер,
И уж никак не миннезингер,
Я – правоверный мусульманин
И я слагаю рубаи».
В этот момент к ним, в комнату Евпраксии, вошёл Глеб, который натянуто посмеялся над пародией и рассказал о назревании войны на Дальнем Востоке. В дверях появился Антоша, нашёптывающий себе под нос строки из Лермонтова:
«Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест – символ святой.
Всё полно мира и отрады…»
– Что, братец, давненько не виделись с тобою, – заговорил первым Глеб и обнял отрока. Его примеру последовал и Сергей.
Появилась разгорячённая пышная как свежая булка Варвара:
– Все тут вокруг нашей белоручки столпились, – в адрес сестры, – нет, чтобы нам с матерью да Карповной на кухне помочь! – но, затем, улыбнувшись, – Да я так, не со зла. Уж почти всё готово…
– Будем вместе накрывать стол, – нашлась Евпраксия, зардевшись румянцем, от слов вечно критикующей её старшей сестры.
– Дорогая Варя, – прокашлялся Серёжа, – «Евпраксия» переводится как «благоденствие», что служило эпитетом самой Артемиды, насколько мне известно, но отнюдь не как «белоручка»…
– Собрались наши умники-эрудиты и понеслось, – рассмеялась Варя, – Лучше бы делом занялись – стулья расставили, например.
– В этот радостный праздник негоже ссориться, дамы и господа, – вошёл улыбающийся Аркадий, который уже с начала рождественских каникул пребывал в отчем доме.
Дмитрий и Пётр поспели вместе, внося в дом запах мороза со снегом и многочисленные причиндалы фотографического аппарата Дмитрия, который основательно занялся изучением искусства фотографии, необходимого ему в ожидаемых экспедициях.
– А вот и наш Пржевальский со своим «мольбертом»! – рассмеялся Аркаша, – Но я лишь надеюсь, что и меня прихватишь в одно из своих дальних странствий. Нет, я не шучу!
Бесшумно возник в дверях Алёша с нездоровым румянцем на щеках и запавшими глазами:
– Всем присутствующим моё почтение!
Гости стали обнимать братьев и сестёр, обитающих ещё в стенах отчего дома. Возможно именно потому, что ему не хотелось неискренних лобзаний, Борис старался приходить, когда все уже рассядутся за столом и целовал лишь родителей, что называется, по уставу. В самом деле, по отношению к нему подобные действия братьев и сестёр оказывались в последнее время неискренними, в то время, как между прочими – сердечными, как и прежде.
Капитолина Климентьевна начала всех рассаживать, а Митя норовил установить фотографический аппарат, чтобы запечатлеть всё собрание и рождественскую ёлку, сиявшую отблесками свечей. Отец семейства благодушествовал и расцеловывал каждого. С Борей бы так не вышло… Кутья уже стояла под иконами.
– Давайте вспомним Господа нашего перед праздничной трапезой и начнём. Боря всё равно опоздает, занят по службе очень, – сказал Гордей Евграфович.
– И Гликерию Карповну сперва пригласим за общий стол и Прохора Парфёновича, – добавила мать семейства, – вместе живём, вместе и столоваться.
Вскоре в дом вошёл Борис, резко и быстро поцеловал родителей, поприветствовал прочих, сухо поздравил с праздником.
– Уж и не спрашиваю, что с Настасьей, – бросил отец, подняв мохнатую левую бровь.
– Да так, тётушка в Питере захворала, пришлось ей уехать не так давно, – глядя в сторону.
Взгляд Сергея искал глаза старшего брата, но не нашёл, так как Боря уткнулся в свою тарелку с куском гусятины. «Шило в мешке не утаишь: тётка вовсе не больна. Что-то меж вами случилось».
– А что ж, Борюшка, Аркаше не передали. Он бы тоже родственницу навестил, помог как, – мать неуверенным тоном.
– Да, со службой закрутился, не оповестил никого…
– Закручиваешься ты, по большей части, с крамолой своей, – проворчал отец.
– Довольно, отец! Не хочу в очередной раз об этом слушать. Ничего нового не услышу, – огрызнулся Борис.
– Таких как ты, Борька, из школы надо было да с волчьим билетом158, а не образование высокое давать, казённые деньги на таких растрачивать!
– Оставь, Гордей Евграфович, будет,– примирительно заговорила Капитолина Климентьевна.
– Един Господь про всех нас. Уследить ли за вами за всеми? Да смотри, Бориска, как бы не наказал.
– Так, Ему подобает всё видеть, отец, в том числе кто за добро борется, – последовал ответне без иронии.
– Да нужен такой, как ты Ему больно. Заслужить внимание Господа молитвами надобно.
– Бросьте вы, в самом деле, – взмолилась мать, – Ещё за столом праздничным будут оне здесь кощунствовать! До греха не далеко!
– До него всем всегда очень близко, – усмехнулся Пётр.
– Вот, говорит человек со знанием дела, – хихикнула Варвара.
– А ты, не самый ли ярый здесь среди нас грешник? Когда ты, наконец, учёбу свою завершишь, бездельник? – не унимался отец семейства.
– В самом деле, Петруша, пора бы и за ум взяться, доучиться и на службу пора бы уж, – постаралась смягчить мать.
– Не проси у каменного попа железной просфоры, – буркнул отец.
– Ну а ты как, Глеб, к китайцам съездил?– попробовал перевести разговор Борис.
– Очень даже занятный край. Великое будущее за ним…
– А хунхузы как? Всё бесчинствуют?
– Да как сказать…
Глеб закинул волосы за уши, привычным жестом, но волосы вернулись на то же место, поскольку цепляться им было не за что.
– Вот именно,– посмеиваясь, глядя на брата, продолжил Боря, – слышал я о твоих похождениях: не любил ты в отрочестве Пьера Безухова, да сам им, вроде как, стал.
– Фу, злой ты, Борька, – громко и нервно выкрикнул Алёша.
– Негоже так говорить, аль ты не брат ему? – возмутилась Евпраксия.
– Ну что вы все на меня, бедного, ополчились? Пошутить уже нельзя!
– Конечно: шутить человек изволит, – усмехнулся Глеб,– Ну уши отрастут ещё.
– Раз тебе, Глебушка, по нутру выкрутасы Борины, то и тебе судить, не нам, – подвела черту мать.
– Давайте хоть в такой светлый праздник не будем ссоры чинить, – молвил вдруг высоким, ломающимся голосом Антоша с некоторым надрывом.
– Отец, ведь устами младенца… Давайте разок последуем мудрому пожеланию, – с сарказмом бросил Борис.
– Боря, ты знаешь, ты мне всё больше напоминаешь высший свет нашей северной столицы, – прокашлялся Сергей,– Там они тоже такие всезнающие, все ведающие, с тем же снисхождением с прочими разговаривают. Даже если и молоко на губах не обсохло. Никому такое не нравится, заметь.
– Пришлым, не из их общества уж точно не по душе, – добавил Аркадий.
– Ну вот, всем скопом на одного накинулись, – рассмеялся Боря.
– Давайте сменим тему,– предложил Дмитрий, – а то на фотографиях физиономии тоскливые получатся.
– Да не обращай на них внимания, Митя, фотографируй. Иначе они общаться не могут,– нехотя промолвила Варвара, словно её отвлекли от важного дела – поглощения пищи.
– Всё, довольно вам перебраниваться да ворчать, всем остальным настроение портить,– заговорила вновь мать.
– Родительница вам говорит, чада, так внимайте словам, – вставил назидательным тоном Прохор Парфёнович.
– Мне тут за вас перед Гликерией Карповной неловко. Словно не свои, как с цепи сорвались, что белены объелись! – не могла успокоиться Капитолина.
– Я беленою рот наполнил, но прожевать её не смог, я отрыгнул ея немного, но фрак уже не уберёг, – нараспев продекламировал свой экспромт Серёжа.
