– Вот именно, что «передовым Петербургом». Скоро в эти слова будет вкладываться один сарказм, Вам так не кажется? – вставил отец Виссарион.

– Для определённых кругов это уже так, – добавил Серёжа Охотин, окончательно отвернувшийся в тот миг от декадентов.

Аркадий скромно примостился в уголке и несколько натянуто перекидывался словами с долгоносым вечно нетрезвым студентом в толстостёклых оловянных очках. Юный кавалерист не читал пока ничего иного, кроме романов о мушкетерах, рыцарях и путешественниках и не понимал, о чём столь горячо спорят эти столичные эстеты. Кирилл понимал не многим больше, хотя больше лишь делал вид, что в курсе всех литературных новостей и увлечения символистами. Но юноша считал своим долгом находиться подле кузины. Когда же Аркадий услышал последнюю речь Маковского, он оживился и сразу же понял, что его рыцарская душа не иначе, как на стороне обиженного Добролюбова, который всей своей последующей жизнью показал соответствие своей фамилии. Слова же «военным, да и монархистам всяким» очень резанули слух ученика Николаевского училища. Похоже, что и Кирилл не одобрил их. Хотя они с Ртищевым недолюбливали друг друга, понятия о чести и Отчизне у обоих были очень даже близкими.

– Осознание греха своего и всего светского общества подвинули Добролюбова на такой шаг, – молвил Виссарион, – Это и достойно.

– И Достоевский всю жизнь терзался на грани святости и бесовщины. Может быть, это больше всего и притягивает к нему. Разве не так? – прищурился Маковский на священника.

– Фёдор Михайлович – литератор глубоко православный и сектантства себе не позволял, – тихо, но уверенно ответил Виссарион.

– Насчёт связи бесовщины и Достоевского, на мой взгляд, Вы, молодой человек, заблуждаетесь, – спокойно добавил Шипов.

– Думаю, что вера Толстого не менее подлинна от того, что он кощунственное Евангелие написал. Не менее выстрадано им право ссылаться на Христа. Так, почему мы в этом отказываем Добролюбову? – спросил Сергей Маковский.

– Лев Толстой и грешил на своём веку меньше. Не отуманивал опием мозг свой, не призывал окружающих ко греху самоубийства подобно Добролюбову. Но заблуждение его в своей гордыне и искажение христианства на старости лет – грех даже больший. Здорова и чиста плоть Толстого, но болен дух его, а чахлый эпилептик Достоевский, напротив, здоров духовно. А Добролюбов, если он свою секту создаёт – не меньший грешник согласно официальному мнению церкви. Но ведь везде человека надобно зреть, душу его, – мучительно улыбнулся Виссарион.

– Евангельская правда о спасении человека любовью, которая способна приобщить смертную личность к бессмертию всего человечества. В этом сущность толстовщины: иного и не мыслил Христос по Толстому. Доводивший свою мысль до конца, Толстой узрел в официальной Церкви препятствие на пути к таковой истине, – монокль слетает с лица Маковского от напряжения, – Добролюбов же, по-моему, отступив от церковного культа, стал мистиком, утверждающим чудо всемирного преображения. А теперь ещё и чета Мережковских потрясает основы церковности, не один Лев Николаевич. Сам Победоносцев заволновался: опасается новой русской реформации.

– Но и это простит ему Господь. Главное – его искания, страстное желание помочь своему народу, – откликнулся Виссарион.

– Причём, Добролюбов из зажиточной семьи действительного статского советника и дворянина. А стало быть, было что ему бросать в мире, от чего отрекаться. Тем достойнее уход его в странники, – вставил Кока.

– Не думаю, что уместно сравнивать Вашего Добролюбова с великим Толстым, – тихо промолвил Дмитрий Шипов.

– Тогда Церковь должна прощать и всех революционеров, отец Виссарион. Террористов прощать. Разве не так?

– Не следует сопоставлять убивцев с ищущими Бога. Церковь и их простить может, да только каяться им подлежит много дольше. И Господь простит каждого искренне раскаявшегося.

– А вы знаете, господа, что мне повезло собственными глазами, как Сергею Константиновичу самого Александра Михайловича, видеть сестру его – Марию Михайловну. Красоты неземной женщина, скажу вам! – заговорил, сверкая чёрным оком неумытый нечёсаный студент.

– Да что Вы говорите! Расскажите нам о ней поподробнее, – оживился купеческого вида бородач, – слышал, что в их семье было три брата и четыре сестры, а Маша, что на год моложе Саши, славится красотой внешней и внутренней.

– Сам Мережковский ценит Александра, сравнивал его на одном из «Религиозно-философских собраний» с Франциском Ассизским, а когда он вдруг, обернувшись, случайно взглянул на стоявшую около Машу Добролюбову, то воскликнул: «Мадонна!» – вставил Врангель.

– Да, нам важна прежде всего красота внешняя, увы, но внутренняя красота превыше, она определяет личность! Так вот, Мария Добролюбова – тот случай, когда человек полностью гармоничен, и трудно сказать, что в ней совершеннее, – продолжил студент с разгоревшимся взглядом, – она ушла в революцию, господа! Она выше нас на голову! Она в числе тех, кто создаёт новое общество и светлое будущее, господа! Это мадонна с полотен Мурильо!

– Ещё один истерик, – буркнул в углу, за спиной Аркадия, человек с черепаховым пенсне.

– Да, это – существо необыкновенной душевной избранности. «Делать добро» – её призвание. Окончив Смольный институт с шифром, она тотчас устремилась «на голод» в Приволжские губернии, – проговорил Маковский задумчиво.

– А кончают такие с «музыкой на ноги»143, господа! А суд у нас – шемякин суд. Такова наша проклятая жизнь, господа!– воскликнул с патетической нотой тот же студент.

– Что же в этом такого хорошего? Я имею в виду, что революционные пророки сманивают сладкими посулами светлого будущего чистую молодёжь и посылают её на заклание? – внезапно спросил его Яков Шкловский.

– Да Вы, видимо, мало разбираетесь в политике, любезный, – свысока произнёс лохматый нечёсаный студент.

– Я бы не стал позволять себе судить столь резко, – встрепенулся Яша, тряхнув головою.

– Так, наш уважаемый Яков против свержения существующего режима, представьте себе, – с ехидцей бросил Родичев, подошедший к этому времени, – а нынешнюю молодёжь он считает заражённой стремлением к хаосу.

– Впервые встретил мудро мыслящего студента в этом городе, – вставил Виссарион.

– А Черта Оседлости его, стало быть, никак не задевает? – громко развил мысль нечёсаный студент, – Или он не имеет отношения к Избранному народу?

– Как сказал отцу Виссариону некий мудрый раввин, нагнетание революционных страстей сулит для нашего еврейства новые погромы и прочие беды, – отозвался Яша.

– Вы знаете, любезный, я лишь наполовину еврей, по матушке, – продолжил громко всклокоченный студент, – но, мне кажется, понимаю всё, что творится получше Вас с Вашими чистыми израилевыми коленами. Да революция нам нужна как воздух! Если русским просто как воздух, то евреям – словно глоток воздуха для астматика!

– Вы взяли с самого начала нелюбезный тон в мой адрес, и я попросил бы его сменить, – спокойно сказал Яша, – Вы бы для начала хоть представились. Я Вас вижу впервые.

– Как и я Вас, почитатель ОТЦА Виссариона, батюшкист. А зовут меня Илья Жирнов. Уж не верный ли Вы сын православной церкви?

– А хоть бы и так, мой новый знакомец.

– Не думаю, что в столичных салонах прошлого смели появляться все эти жиды и выкресты, – брезгливо шепнул в ухо Аркадию Кирилл, – Было намного чище и степеннее.

– В таком случае Вы не достойны носить звание студента вовсе.

– Ха! Именно подобную головомойку от коллег-студентов я Вам и предрекал в прошлый раз, Яша. Посмеёмся мы, похоже, нынче! – потирал руки хихикающий Родичев.

– Можете потешаться сколько Вам будет угодно, Фёдор Измайлович. Меня этим не проймёте, – начинал нервничать Яков, – Как и Вы, Жирнов. Мне Вы глубоко не интересны с Вашими давно известными и банальными речами, Жирнов.

– Если Вы в самом деле полагаете, что России не нужны радикальные преобразования, то Вы, простите… просто мальчишка и… глупец…