– Губят оне нас, сочинители музыки, а не спасают. Ещё Толстой подметил, – ворчливо проговорил не совсем трезвый очень юный заморенный студент с длинным печальным носом, – Они помимо воли нашей переносят нас в своё душевное состояние – стра-ашно!
Лёгким движением тонкой руки рыжая дева откинула дымчатую шаль и с неповторимой грацией своей лёгкой фигуры прошла к роялю и ударила по клавишам. Ещё была тёплая пора, и она была декольте. Взгляд Охотина Третьего не сходил с её лица с той минуты, как некогда и его брата. Исполняя ноктюрн, она вложила в него всю скорбь своей юной потерянной души. Гости с чувством аплодировали.
– Браво, браво, наша дорогая юная Аглая! – заглушая всех звучит голос Маковского с патетически-глумливой интонацией, – Так всё же Шопен нас спасёт, или госпожа а-эс Гончарова114 с теософией?
– Вы глумитесь над великим, – возмущается Аглая, мой недолгий спиритический опыт показывает их правоту…
– Индия под знаменем теософского модернизма! Логика смеси буддизма с брахманизмом господ Дейссена и Щербатского115…
– Восток ещё покорит умы тех, кто достоин постичь его! – огрызается рыжая, сверкая гневом огромных зелёных глаз, и – небрежно, – Вы бы прочли, для начала, Радду-Бай116, сударь. Двоюродную сестру самого Витте.
Раздался шум дверей и в гостиную вошёл угловатый сутулый тощий чернявый молодой человек в поношенном студенческом сюртучке, напоминающий своим взъерошенным обликом студента-неудачника.
– А вот и наш Яша! Проходите, не стесняйтесь этих старых насмешников, они не так страшны, как желали бы себя показать, – заговорила Ольга Сергеевна, – Яков Шкловский, студент Петербургского университета и очень разносторонне образованный человек. Яша впервые у нас в гостях и прошу некоторых не слишком злобствовать, – покосившись на Коку, добавила она.
Родичев первым поднял из кресла свою не по годам лёгкую фигуру и, протянув растерявшемуся студенту руку, представился. Не все последовали его примеру вежливости, некоторые подчёркнуто пренебрежительно, пуще прежнего, развалились в своих креслах. Исключения не составил и толстяк в пенсне, растёкшийся в огромном кресле с трепещущей мешковатостью. Он спросил небрежно:
– Вы, по-видимому, социалист, господин студент? Не иначе, как представитель новой партии?
– Сударь, если человек студент и, при этом еврей, то это не всегда означает, что он непременно крайне левый, – неуверенно, но расправив плечи, ответил Яков, метнув из-под толстых очков пронзительный взгляд.
– Да никто так и не думает, полноте, Яша, не ершитесь. Тут все свои. А некоторые лишь разыгрывают из себя старых противных кон-сер-ва-то-ров, – улыбнулась Ольга.
– В таком случае Вы, должно быть, теософ, на хулой конец – поэт? – вяло поинтересовалось черепаховое пенсне.
– Прекрасно, тогда вопрос ребром, господин Шкловский, – начал Кока, – как Вы относитесь к тому, что эсеры «приговорили к казни» министра внутренних дел Дмитрия Сипягина?
– Вы надеетесь услышать мой восторг в адрес мужественного юного эсера Балмашева? – голос и манеры студента становились всё увереннее и спокойнее, – Вынужден вас всех разочаровать, господа.
– Так это же даже интересно! Вы беспощадно рушите шаблоны, сударь, что непременно радует таких как я, – засмеялся Врангель.
– Очень польщён. При этом, не хочу показаться излишне верноподданным и замечу, что курлядский, а затем и московский губернатор-консерватор, проводивший карательные меры против рабочего, крестьянского и студенческого движений, осуществлявший русификаторскую политику на национальных окраинах, никак не может быть симпатичным еврею. Но я люблю свою Родину, мне здесь хорошо и я никогда не поддержу стремление к хаосу, болезненно завладевшему умами молодёжи.
– Браво! Мы слышим речи не мальчика, но мужа! – утрированным басом пророкотал владелец черепахового пенсне, вскочившей с кресла и вновь наполнившей его своим растекающимся объёмом.
«Странно всё устроено в этой проклятой политике. Отец всегда говорит, что Россия могла бы жить с еврейством в мире, если бы не англо-саксы, которые, как всегда, умудряются успешно сеять вражду между народами. С евреями в России им это легко и просто – почва готова: недовольство Чертой Оседлости. Пусть эта «черта» хоть с Францию размером. Но понять их тоже можно. Подобная «черта» унижает. Нужна ли она? Правительницы восемнадцатого столетия были уверены в том, что просто необходима… Наверное, пора её упразднить и попытаться жить в мире. Но одна ли Черта является камнем преткновения?» – силился понять этот сложный мир поэт и мечтатель Охотин Третий.
Последним прибыл отец Виссарион, рассыпаясь в извинениях за опоздание. Сегодня голос его был тише обычного, и больше покоя светилось в его глубоко посаженных глазах.
– Соблаговолите почтить нас своим присутствием, Ваше Преподобие, – растёкся в необъятной улыбке человек в черепаховом пенсне.
Священник слышал последние речи и вставил своё слово, обратившись к Якову:
– Могу ли я поинтересоваться, а Вы – православный, молодой человек?
– Да, отче.
– Не так давно услышал я от одного раввина, что они просто в страхе за свою молодёжь, оголтело кидающуюся в нигилисты и революционеры. Мудрый старик понимает, что для еврейства всё это чревато лишь погромами, что никому от этого лучше не станет117. А Вы как на это смотрите, молодой человек?
– Мне кажется, что раввин глубоко прав.
– Скоро прочие студенты начнут Вас лупить за такие речи. Не вписываетесь в общую картину, – усмехнулся Родичев, бегая выпуклыми насмешливыми глазами со священника на студента и назад.
«Отец бы сказал, что и студенты мельчают» – посмеялся про себя Охотин. За столом рядом с ним оказалась молодая, пышущая здоровьем, светло русая барышня с красивым шифром118 на пухлом плече, которая тоже не совсем «вписывалась в картину» ужина в подобном салоне. Экзальтированная Аглая была куда уместнее. Соседка Сергея вела себя очень скромно и, казалось, боялась вымолвить и слово. Серёжа напрягся, чтобы спросить, что налить и положить ей и услышал неуверенный тихий ответ, что ей безразлично, на его усмотрение. Спустя некоторое время, Охотин заметил, что в их углу зависла затянувшаяся пауза молчания, поскольку и его сосед по другую руку, Яша, словно воды в рот набрал. Естественным для всех новичков и скромников было забиться в дальний угол и они воспользовались представившейся возможностью. Серёжа подумал, что ему бы, возможно, больше хотелось любоваться шальными блуждающими очами Аглаи, которая стала для него неким утрированным отражением недоступной красавицы жены брата, но он был не уверен, а как бы он себя повёл, окажись он её соседом? Ведь и от соседства с миловидной, но не яркой соседкой из института благородных девиц он оказался в полной нерешительности. Он право терялся и не знал как себя вести, что сказать, но молчание становилось уже и вовсе неприличным, и Охотин выдавил из себя:
– А Вы знаете, что Вам очень к лицу Ваш шифр…
– Гм, в самом деле? Вы так думаете?
– Даже уверен… А Вы знаете, что Шопенгауэр начинает раздражать меня в последнее время? – решился на шокирующее заявление Охотин.
– А меня нет, – несколько неуверенным тоном ответила соседка.
– Скорее уж Ибсен, по нашим-то временам, раздражает, – вмешался Шкловский.
– Ну уж позвольте никак не согласиться, – возмущенно откликнулся Серёжа, – Ибсен чист и возвышен. Да, скоро и он уже будет оплёван столичными эстетами, да только народ к нему потянется.
– Любое воскрешение мертвого как-никак эсхатологическое действо, – глубокомысленно отозвался Шкловский по этому поводу, или без повода, – Вы так не считаете?
