Через несколько дней состоялся очередной семейный сбор в доме старика Охотина по случаю дня ангела младшей его дочери. И всё проистекало, казалось бы тихо мирно и радостно, на этот раз. А главное, что обнадёжило Сергея, не пришла Настасья. «Можно было сохранить присутствие духа и собственного достоинства, а не опасаться прорыва чувств с неизбежным оскорблением брата. Но ночь, конечно же, предстояла бессонная даже и не встретив Её, ночь в источающем душу зове к Ней лишь от одной мысли о Ней. Ужаснее всего, что и описать эти чувства поэтически никак не удавалось ни в ходе такой ночи, ни после». Сергей боялся подобных ночей с зовом, исходящем из глубин подсознания. Не на шутку опасался сойти с ума, и стремился избегать даже мыслей о Настасье, не то что встречи. «От Лукавого все эти мысли и чувства, от Нечистого!» Неприход Настасьи, объяснённый мужем её недомоганием, был многими воспринят не иначе, как капризом гордячки и её нежеланием уважить ту, у которой мать всего лишь купеческая дочь. Но и это не омрачило ход застолья с многочисленными яствами, коим все отдавали должное. Общение членов семьи в тот тёплый весенний вечер в садике у генеральского особняка за столом под отцветающими яблонями, казалось бы, не предвещало бури. С ними рядом сидели Прохор Парфёнович и даже Гликерия Карповна, под присмотром которых вырастали дети и воспринимавшиеся детьми не иначе, как членами семьи. Закусив очередной стаканчик сливовой наливки маринованным груздем, Глеб коротко рассказал о своих малоприятных столичных впечатлениях, остановившись подробнее на двух студентах, распивающих шампанское поутру посреди города.
– Что делается с державою нашей, – мрачно констатировал, почёсывая бородищу, Гордей Евграфович.
– Дошла-а-а, – как всегда вторил командиру своему не совсем уже трезвый Прохор блеющим голосом.
– Да что же это на свете делается!– развела некогда пышными руками Капитолина Климентьевна.
– Ох, горе нам будет, – после всеобщей паузы прошамкала невнятно Гликерия, перекрестившись.
– Полноте, господа, Россия и не через такое проходила, – попытался подкинуть за стол оптимизма Сергей.
– А я б по рылу им обоим, студентам тем, – тихо добавил Пётр.
– Ты б за языком своим следил в обществе, – одёрнула его Варвара, которую меньше всего взволновал рассказ о студентах.
– Не в Обществе же, Настасья-то не пришла, – парировал Петя, – Остынь немного, сестричка.
– Молоды ещё, одумаются, – вставила своё виновница торжества.
– А что вы хотите, господа, – вальяжно откинувшись на стуле, не спеша, взял своё веское слово Борис, – общество расколото на полярные группировки и мирно им уже не жить. И за год до того министр просвещения России, Боголепов, был смертельно ранен террористом-тоже студентом. И уже тогда многие рьяно оправдывали убивца. Почему лучшая часть общества защищает даже убийц, казалось бы?
– А кто сказал, что они – лучшая его часть? – усмехнулся Глеб.
– Господи, опять вы, братья, о политике, – почти неслышно произнёс тихий хрупкий отрок Антон, – Можно бы и отложить.
– О политике, милый Антоша, на сей раз начал не я, а наш Глеб, – продолжил, как ни в чём не бывало, Боря, поглаживая гладко выскобленный подбородок с ямочкой, – Народ до сих пор не накормлен, столичная аристократия продолжает пировать, а пир-то, глядишь, во время подступающей чумы. Но они там не замечают этого, а скромных дарований глава державы, прошу простить за прямоту мою, не способен видеть опасность и шаткость положения. Лишь Конституция успокоит тех двух студентиков и сотни тысяч прочих, полностью разделяющих их мнение по всей Империи.
– Вы знаете, дорогие мои, а ведь брат наш прав, к сожалению, – вмешался Дмитрий с горящими глазами, – Поверьте моему слову, а я студент ещё: настроения в рядах почти всех студентов из разных сословий именно такое. В эти дни слышал от однокашников примерно те же речи о том самом убийстве. Да знаете, да я и сам бы сказал так же, хотя убийство и грех большой, – замялся юноша и опустил глаза.
– Одумайся, брат наш, – неожиданно зазвучал отрочески-тонкий ясный голос Антоши, – Что ты говоришь есть грех великий. Лишение жизни, Господом данной! Нет греха большего!
Все примолкли, а Борис не нашёл в себе сил встретится взглядом с младшим братом. Дмитрий попытался было вяло возразить ему, что мол, иначе никак нельзя бороться с несправедливостью в этом мире, но сам по-себе смолк и съёжился под наивным чистым взором Антона.
– Слышали, ироды, глас праведный?! – зарокотал бас отца семейства, – Ты уже и Дмитрия с пути совратил истинного! Мало тебе своей души заблудшей! – Гордей неуклонно приходил в ярость и жена, успокаивающе, положила свою руку на его пульс, – Анчар удушения склоняется над Отчизной нашей и отравляет сознание народа! Цитирую вам труды генерала Куропаткина, – начал немного сдерживаться генерал, – а выразил он мысль свою примерно так: Немецкий студент, то бишь «бурш», со всеми его корпорациями ничего, кроме чувства презрения, в русском «передовом» студенте не возбуждает. Но и зрелище пирующих бошей не из приятных и отвечающее в общем тому, что о нем пишут. Но и это глупое веселье не возбуждало в господине Куропаткине такого тяжёлого чувства, как попойки русских «передовых» студентов, кончающиеся, большей частью, ночной визитацией публичных домов. Самое тягостное в этих попойках и есть эта невозможная смесь разврата и пьянства с красивыми словами о несчастном народе, о борьбе с произволом и тому подобном, приводит Куропаткин слова Александра Изгоева, автора Вех и иудея:«хотя Бурш пьянствует, плоско острит, безобразничает, но он не рядит своего пьяного веселья в яркие одежды мировой скорби. Разбивая уличные фонари, он и сознает, что буянит, а не думает, что протестует против современного строя. У нас же и в кабаках, и в местах похуже «передовые» студенты с особой любовью поют и «Дубинушку», и «Укажи мне такую обитель», что есть отличительная черта лакейского мышления в любой его форме – это нелюбовь к народу на чисто физиологическом уровне, глубокое презрение к нему». Они сами и не сознают этого, но оно так и есть. Теперь вот господин Вячеслав фон Плеве38, что на место Сипягина сел, им покажет, – с этими словами Гордей испустил вздох и успокоился, хитровато-победоносно посматривая на непонятных ему отпрысков.
«Скобелевская, вернее даже Макаровская39 бородища у папы, а взгляд как у Пугачёва» – подумал Пётр.
– Вы правы, отец, без малейшей иронии: всё что Вы сейчас изложили есть истина от начала до конца, – ответил Борис, – но студенты есть незрелая часть общества и показателем его глубинных настроений быть не могут. Я же вращаюсь во взрослых кругах образованных мужей, которые, в определённой степени, разделяют мнение таких студентов, но выражают всё это трезво и мудро. Суть же, при этом, не меняется.
– Значит и они ничем не отличаются от буяна, огульно протестующего против существующего строя.
– Нет, отец, они глубоко образованные, сведущие в науках общественных люди и смогут камня на камне не оставить от любых высказываний того же консерватора Куропаткина, вздумай он с ними поспорить, развивая ту же мысль.
– Твои учёные есть предатели Отечества, Борька, и больше никто!
– Они патриоты, отец, и видят свой путь спасения Отечества. По моему глубокому убеждению – путь единственно верный. А про изучение истории хорошо сказал Вольтер: «История есть не что иное, как картина преступлений и несчастий». И заниматься-то ей противно.
– Ну нашла коса на камень, – буркнул Петя, – ни вкусно не поешь больше, ни отдохнёшь душою.
Расходились гости как обычно в скверном настроении. Прощались вроде бы и тепло с родителями и самыми младшими у ворот под жужжание калильного фонаря. А на чёрствые именины40 Гордей Евгафович заставил себя вновь углубиться в работу и «не хандрить от скверностей настроя душевного».
