© Ален Грин, 2021

Ouverture[1]

С детства окружающие считали меня странной. Не «оригинальной», в смысле уникальной и единственной в своём роде, а именно странной: непонятной и чужой. Начиная с трёх лет, при звуках музыки я замирала с раскрытым ртом и невидящими глазами. Никто не мог сдвинуть меня с места: ни мама, ни папа, ни любимая бабушка, ни двоюродный брат Сёма, сын обожаемой тёти Иды. Я превращалась в моаи[2], в деталь окружающей обстановки, в стойкого оловянного солдатика без выправки. Если подумать, жуткое зрелище. Когда я впадала в подобное состояние в неположенном месте, например, на улице или посреди дороги, папа переносил меня, как предмет мебели.

Моё «застревание» доставляло близким много хлопот. Представьте такую картину: пришли вы с семьёй в театр на детский спектакль, с нетерпением ждёте третьего звонка, и тут ваше чадо, уловив из динамиков музыку, каменеет посреди холла. Ни призывы, ни громкие хлопки, ни увещающие взгляды не помогали. Единственное, что в подобных случаях радовало родителей, – моя безропотность и смиренность: я покорно подчинялась судьбе и не причитала, пока меня доставляли к нужному месту. Некоторое время спустя я стряхивала навязчивое состояние и возвращалась из мира звуков в реальность.

Впервые подобное со мной произошло, когда мы – мама, папа, бабушка и я – поехали в гости к папиной сестре тёте Иде. Она устраивала небольшое семейное торжество в честь дня рождения своего мужа дяди Бори. Стол был уставлен всевозможными вкусностями, родственники спешили поделиться последними новостями, а дети сновали между взрослых, исчезая и появляясь то тут, то там, словно счастливые обладатели шапок-невидимок.

В тот раз родители взяли меня с собой впервые. Ребёнком я восприняла праздник так: много народа, какофония голосов, всюду шум, движение и суета. Я задохнулась, испугалась, притихла и забилась в угол. Меня легко было сравнить с затравленным зверьком: глаза увеличились, ноздри раздулись, дыхание сбилось.

Заметив мой испуг, тётя Ида отвела меня в другую комнату, посадила в кресло и включила пластинку – балет Петра Ильича Чайковского[3] «Щелкунчик». Музыка пленила меня, приковала к себе, приворожила и поглотила. Я растворилась в ней, как снежинка растворяется в стакане воды, превращаясь в её содержимое. Музыка стала мной или я ей. В те бесконечно счастливые минуты мы были едины. С тех пор, заслышав музыку, я плыла по волнам её хитросплетений, упивалась, захлебывалась и бредила ей. Слава Богу, моё «помешательство» было тихим, без истерии и надрыва. Единственным неудобством для окружающих были мои «выпадения» из реальности. Надо отдать должное родителям, они стойко переносили эти чудачества. Чтобы лучше познакомить читателей с родными, погружусь ненадолго в наш семейный быт.

Моя мама была любопытным, жизнерадостным и оптимистичным человеком. В нашей семье она исполняла роль двигателя: любые изменения происходили с её подачи. Когда она весело и широко улыбалась, на её щеках появлялись очаровательные ямочки, а когда смеялась, они превращались в игривые чёрточки. Её длинные, тонкие на концах брови практически никогда не хмурились, а если всё же удавалось вызвать их недовольство, они, слегка прикрывая строгий взгляд, забавно опускались. Русые волосы мама убирала в пучок, из которого всегда вырывались короткие прядки. Носить она предпочитала платья и юбки с блузками. «Так я подчеркиваю свою женственность», – говорила она, подбирая к наряду бусы. Мамина профессия считалась полезной в советские времена. Нет, она считалась полезной во все времена, но в советские, дефицитные, – особенно. Наше семейство одевалось по последней моде благодаря её проворным и изобретательным рукам. Мама была портнихой. В моём гардеробе имелись блузки классические, с английским воротником, ковбойки; юбки прямые, с асимметричными складками, клёш; жилеты длинные, короткие – типа болеро; платья, брюки, сарафаны и пальто. Она часто цитировала строчки из стихотворения Сергея Михалкова[4] «А что у вас?», слегка переиначив их: «И спросила Лара тихо: – Разве плохо быть портнихой? Кто трусы ребятам шьёт? Ну конечно, не пилот». После добавляла: «У меня самолёта нет, но швейная машина имеется!»

В зале, где жили родители, папа обустроил маме рабочий уголок, который, в случае прихода гостей, мастерски прятался за резной перегородкой. Нитки, иголки, напёрстки, отрезы, выкройки – всё это были предметы, наполнявшие наш быт. Журналами «Я шью сама», «Работница», «Крестьянка» и немецким «Burda» были забиты нижние полки стенки и два ящика комода. Соседи справедливо называли маму рукодельницей; к ней в ателье стремились попасть многие модницы района. Чтобы не создавать толпу из страждущих красиво одеваться, заведующая вынуждена была ввести запись посетителей. Но моё описание получилось безликим, так как по неосторожности я не упомянула мамино имя. Имена, чаще всего, дают нам родители. Кто-то долго и тщательно подбирает его, искренне надеясь найти наиболее точное и подходящее, кто-то руководствуется веяниями моды, кто-то, теша амбиции, хочет выделиться из толпы, кто-то, следуя семейным традициям, передаёт имя, как эстафетную палочку. В любом случае, это личное дело семьи. Расскажу, при каких обстоятельствах получила имя моя мама. Но, прежде чем я перейду к хронологии событий, напомню об одной птице. Полагаю, практически каждый слышал о чайках. Эта, любящая воду и простор, птица весьма полезна и хитра. Когда мы произносим слово «чайка», мы, поймав направление ветра, парим на крыльях над бескрайними морскими просторами, слышим шум прибоя и видим искрящуюся на солнце рябь, мы, подобно любознательному Икару[5], стремимся подняться высоко в небо и постичь его глубину. Чайка – именно так звали мою маму. Дедушка, правда, хотел назвать её Василисой, но, узнав о желании мужа, бабушка всполошилась. Во-первых, по её уверениям, выговаривать длинное Ва-си-ли-са, подзывая дочь к обеду, неоправданная трата времени, во-вторых, звать дочь коротко – Вася, наделяя её при этом мальчуковыми замашками, глупо и нелепо. Поэтому она пошла в ЗАГС и записала маму под именем Лариса. Но маму Ларисой никто не звал: с детства к ней прилипло короткое Лара, близкие подружки звали её Лоркой, а папа, когда ему было что-то нужно, нежно окликал её Ларочкой. Так и повелось.

И, если мама в нашей семье исполняла роль двигателя, то папе безоговорочно принадлежала роль руля. Не будем, однако, забывать, что руль приходит в рабочее состояние только при заведённом двигателе. Стоило маме подкинуть папе дельную мысль, и он тут же мастерски её исполнял.

По характеру папа был человеком строгим, но справедливым: если ошибёшься, будь добр извлеки из этого пользу и сделай вывод. «Знания должны приносить практическую пользу», – часто говорил он. Папа любил читать приключенческую литературу и детективы. Когда он погружался в приключенческий мир, то весело смеялся и громко цитировал понравившиеся моменты, а когда читал детективы, то хмурился и ничего не цитировал, только изредка добавлял сухое: «Н-да-а-а». Когда он думал, то почёсывал правый ус и часто хмурил брови, отчего на лбу залегла глубокая чёрточка, а когда злился, согнутым большим пальцем водил по переносице. Зрение, учась в университете на инженера-технолога, он сильно посадил, поэтому, когда читал, надевал очки. Чёрные, густые волосы папа никогда не стриг коротко, говорил: «С волосами и ум отсечь можно», а за усами прилежно следил. Имя у папы было сильное, мощное, звериное – Левин Лев Аркадьевич. По-моему, звучит отлично.