Моя мечта стать пластическим хирургом возникла задолго до поступления в вуз. Глоток горячего ромашкового чая погрузил меня в воспоминания.

Мне было лет восемь, когда я посмотрела старый советский фильм «Дети Дон Кихота» с Анатолием Папановым в главной роли. В этом фильме рассказывается история одной врачебной семьи: муж – акушер-гинеколог, работает в роддоме, его играет Папанов, жена – внимание! – ПЛАСТИЧЕСКИЙ ХИРУРГ. И это фильм 60-х годов прошлого века! Собственно, с пластической хирургией в фильме связано всего два фрагмента. В первом жена Папанова обещает одному молодому человеку прижать торчащие уши, а во втором, где-то уже ближе к концу фильма, тот же пациент просит ее «вернуть ему его лопоухие уши, потому что дети не узнают, а друзья смеются». При этом пластический хирург говорит о том, что в ближайшее время сделать это не может, так как у нее «сейчас нет ни хрящей, ни заменителей». Вот этот-то фрагмент меня и зацепил! Всем понятно, как можно прижать лопоухие уши: ну, какими-нибудь нитками пришить, а вот меня заинтересовало, как же их можно потом обратно «отжать».

Сразу после фильма я пришла к маме и сказала, что хочу быть пластическим хирургом, чем немало ее удивила, ведь до этого собиралась быть воспитательницей в детском саду. Мама, надо отдать ей должное, сразу ухватилась за это мое желание стать врачом, и в дальнейшем вся моя жизнь была направлена на культивирование этого стремления. Любимые пластиковые куклы были с косыми царапинами в правой половине живота, закрашенными красным карандашом, без аппендиксов, значит, все мягкие игрушки в швах и зеленке.

Я ходила к стоматологу без страха и с интересом рассматривала, как врач смешивает все эти порошочки на стекле миниатюрными шпательками. Мама, сама не имея никакого отношения к медицине, учила меня бинтовать руки эластичным бинтом и делать уколы настоящими стеклянными шприцами на любимом плюшевом мишке. Она записала меня в кружок юннатов во Дворце пионеров и решилась на покупку большой собаки. Когда мне было 14 лет, собака ощенилась, и я сама принимала у нее 12 щенков, а потом совместно с ветеринаром купировала им хвосты. Я была участником многочисленных олимпиад по биологии и химии, поступила в химико-биологическую школу, и венцом этого марафона стало мое самостоятельное поступление во Второй медицинский институт.

Вот так в далеком 1983 году решилась моя судьба в профессии.

Я улыбнулась этим теплым воспоминаниям и подлила себе ромашкового чая.

А дальше был невероятно интересный, изматывающий и тяжелый период обучения в Меде. Всем известно, что это сложная профессия, но вы даже не представляете, насколько!

Помню, как я, уставшая от вступительных экзаменов и окрыленная своим поступлением, везла в огромной клетчатой сумке челнока учебники для первого курса. Она была неподъемной. Сев в метро, я достала первый том анатомического атласа Синельникова и открыла на первой попавшейся странице. Это было изображение височной кости размером с ладонь. Вокруг нее вся страница была испещрена латинскими названиями множественных зазубрин, бугорков, неровностей, отверстий и впадинок. Названий пятьдесят, наверное, состоящих из двух-трех слов.

«Хорошо, – подумала я тогда, – первый семестр мы будем изучать латинский, как раз отдохнем, а вот со второго я серьезно возьмусь за учебу».

Первого сентября первым занятием была анатомия, и преподавателя не волновало, что мы не знаем латынь. Вот так в мою жизнь вошла зубрежка, причем в неимоверных объемах. Да, овладение медицинской наукой – это пот, кровь и слезы, смешанные с нарастающим недосыпом от бесконечных ночных дежурств. Ведь чтобы стать хирургом, надо жить в больнице.

Хирургия – это ремесло, которое переходит из рук в руки и требует постоянного оттачивания приобретенных навыков, доведения их буквально до автоматизма. Во время операции нельзя отвлекаться на обдумывание рутинных манипуляций, а необходимо сосредотачиваться на особенностях каждого конкретного пациента. Базовая программа вуза делает из студентов врачей общего профиля, а вот определиться с будущей специальностью помогают многочисленные кружки при кафедрах.

Поскольку я мечтала о хирургии, то, поступив в институт, сразу со второго курса записалась в кружок оперативной хирургии и топографической анатомии под руководством невероятного и очень талантливого преподавателя – профессора Заринской Светланы Алексеевны.

– Я хочу быть пластическим хирургом, дайте мне, пожалуйста, тему доклада для поступления в кружок, – заявила я с порога ее кабинета.

– Вы на каком курсе учитесь, барышня? – посмотрела на меня профессор поверх очков.

– На втором.

– В кружок зачисляют с третьего курса, приходите в сентябре, – ответила она, уже отвернувшись от меня и продолжая изучать какие-то документы.

– Но уже май, я почти перешла на третий, дайте мне тему доклада – я хоть за лето подготовлюсь, – не унималась я.

– Ну, хорошо, пройдите сюда, – обреченно пригласила она меня в кабинет. – Пластической хирургией, значит, интересуетесь? Тогда вот вам тема доклада: «Послеожоговые рубцовые деформации шеи». Идите готовьтесь, в сентябре на первом заседании кружка мы заслушаем ваш доклад, – огорошила меня Светлана Алексеевна.

Из кабинета я вышла совершенно потерянная. На втором курсе института у меня было очень отдаленное представление об ожогах. Мои знания базировались скорее на собственном опыте: это многочисленные прикладывания руками к утюгу и плите, а также ожог лица кипятком во время похода в пионерском лагере. Я даже не знала, что они делятся по степеням, а тут какие-то послеожоговые деформации шеи.

Я приехала домой и заявила маме: «Мне очень нужно попасть летом на практику в Институт им. Склифосовского, в ожоговый центр». Она почему-то даже не удивилась и сказала, что подумает, как это сделать.

Шел 1995 год, процветала безработица. Моя мама, имея два высших образования и большой опыт работы на руководящих должностях, была вынуждена работать в страховой компании обычным страховым агентом. По счастью, в компании был медицинский отдел, у сотрудников которого она и спросила совета. Летом ровно на шесть недель медсестринской практики я была устроена в ожоговый центр, но не Института им. Склифосовского, а 36-й городской клинической больницы. Это был неоценимый опыт! В этом отделении трудятся самоотверженные люди. Я воочию узнала, что такое ожоги и как это страшно. Буквально на первом дежурстве мне довелось помогать хирургу накладывать повязку на ноги только что доставленного в отделение бомжа, который перебрал лишнего, заснул ногами к костру и не почувствовал, как сгорел.

– Поднимай ногу вверх, – скомандовал мне хирург и указал глазами на черные до паха ноги пациента.

Я подошла к кровати и, взявшись рукой за пальцы стопы, подняла ногу вверх. Она казалась невероятно тяжелой. Пациент дергался, рычал и издавал нечленораздельные звуки, мешая анестезиологу и другим медсестрам поставить капельницу. Вдруг мне стало очень легко. Нога упала на кровать, а у меня в руке остались обугленные пальцы. Я остолбенела от неожиданности, в ушах звенело.

– Подними ногу, – заорал хирург.

Я положила пальцы пациента рядом на простыню, подхватила ногу под пятку и снова подняла ее вверх.

Моя жизнь больше не была прежней. Именно с этого момента я осознала, насколько уязвим организм человека и как тщательно надо беречь свою жизнь. После практики я устроилась в ожоговый центр медсестрой, а через год пришла туда субординатором (помощником врача). Именно там меня научили колоть вены, даже самые плохие, буквально не глядя. Умение забинтовать любую часть тела от мизинца до головы осталось со мной навсегда. Я перестала остро реагировать на человеческую боль, понимая, что в хирургии через боль идет выздоровление. Научилась делать ампутацию пальцев и ног, лечить даже самые сложные раны и, конечно, узнала все о степенях ожогов. В отделении работал пластический хирург, который проводил реконструктивные и пластические операции при послеожоговых рубцовых деформациях различных частей тела. И мне посчастливилось ассистировать ему целых четыре года. Надо ли говорить, что в то лето я написала отличный доклад для кружка оперативной хирургии?