Агабальянц Эдуард Гаспарович
Советский учёный, химик-аналитик, кандидат наук, лауреат государственной премии в области науки и техники, доктор химических наук.
Разработал новые научные направления, некоторые основы получения новых материалов, автор большого количества работ и научно-популярных книг…
(по материалам «Енциклопедiя сучасної України», 2001г.)
…
В «Энциклопедии современной Украины» ещё длинный перечень его достижений, скрупулёзно датированный и пунктуальный, начиная с самого рождения. Нет там, разве что, этого – за четыре года Великой отечественной войны он пережил три гитлеровские оккупации и одну сталинскую ссылку…
Телефонный разговор
«Наш киевский дядя…»
Дядя побрился и как раз шёл из ванной комнаты через коридор мимо телефона, когда тот зазвонил. Он поднял трубку:
– Да…
Это его, немного с вызовом «да…» – мы всегда посмеиваемся над ним: оно звучит совсем не по-местному, и с невероятным апломбом. Он произносит это своё «да…», с таким гонором, как будто он, как минимум министр иностранных дел…
– Да…
Вот так всегда – приезжает раз в год, и стоит ему только пересечь порог дома, как сразу же телефон звонит только ему. Из детской вредности нам хочется, чтобы на сей раз звонили не ему – в доме и без него полно народу – и чтобы из «министра» он превратился бы в простого секретаря, с функцией «кого позвать». Тем более что ему только что звонили, и он уже говорил по телефону с полчаса…
– Да… вас слушают…
«Вас слушают»! Ну что это за «вас слушают»! У нас так не говорят! Мало того, что не знает армянского – это с его-то фамилией и внешностью – так ещё и по-русски с какими-то «выкрутасами»!
– Да-да…
Хорошо, что хоть в «да-да» нет всяких «г», потому что он их так «гхекает», что нам становится за него стыдно. Ведь, вроде, грамотный человек, образованный, а вместо чистого «г» всякие призвуки…
– Да…
Интересно всё же, кто это звонит, и о чём так долго можно говорить, перемежая разговор только бесконечными «да…». Одно понятно, что, видимо, звонят не кому-то из нас.
– Да…
И эти «да…» у него разные. То есть, он каждый раз с чем-то соглашается, но всякий раз на новый лад:
– Да…
И, продолжая слушать, плотно прижав трубку к уху, он стоит перед зеркалом, приближается к нему лицом и пристально рассматривает свои скулы, немного поглаживая ладонями по только что выбритым щекам…
– Да-да…
Поворачивается к зеркалу спиной, садится у тумбочки, закидывает ногу на ногу, лучезарно улыбается – как будто его могут видеть с той стороны провода – снова выворачивается к зеркалу, сам себе состраивая всякие гримасы…
– Да, – он раскатывается зычным смехом – который тоже, кстати, нас беспричинно раздражает – и, спустившись баритональным глиссандо с верхней ноты практически на квинту вниз, завершает его своим очередным:
– Да…
И вдруг, неожиданно встаёт, вытягивается:
– Ааа…
Но всё так же любезно:
– Нет, вы неправильно набрали номер, – кладёт трубку на рычаг и уходит в комнату…
…
Разговору этому десятки лет, но кто куда звонил, о чём и с кем можно было столько говорить, если всего лишь «неправильно набрали номер» – мы так и не узнали…
Эпизоды
Небольшие эпизоды не менее важны, чем глобальные события – они так же остаются в семейных анналах и вносят свою лепту в историю, оставляя в памяти запомнившиеся реплики и яркие ассоциативные зарисовки …
Со-чувствие
В незапамятные времена две очаровательные сестрички, маленькие, пронырливые, склонные к всяческим проказам и проделкам, лёгкие на язык и колкие на восприятия гуляли в саду возле дома. Куклы заброшены, мячики закатаны, совочки-вёдрышки закопаны – сейчас объект их внимания бреется, примостившись у зеркала в тени деревьев. Плавно водит он механической бритвой, смешно раздувая попеременно то одну, то другую щёку, подкладывая язык под губы, чтобы изнутри обеспечить удобный плацдарм для ножей жужжащей машинки. Рожи при этом получаются наизабавнейшие и, если не понимать прямое назначение такой мимики, то можно делать различные предположения относительно чувств и эмоций эту мимику вызывающих. Старшая из сестер – она старше на целых десять минут, что придаёт взрослую степенность её поведению при всяких житейских коллизиях – стои́т чуть поодаль и философски наблюдает за происходящим. Младшая – опять же, по возрастному принципу – проявляет бо́льшую прыть и нескрываемую любознательность. Она крутится вокруг, залезает к плечам, засматривает в глаза, вылезает из-под мышки, чтобы лучше изучить ситуацию со всех ракурсов. Бреющийся продолжает свое дело, стараясь сохранить внешнюю невозмутимость и, в то же самое время, немного подыгрывает ситуации. Подставив стул и пытливо заглянув в глаза, младшая, наконец, спрашивает:
– Что, больно, да?
– Да, – отвечает он, желая вызвать жалость и сочувствие у девочки исключительно в воспитательных целях. Отношения у них хорошие и он вправе рассчитывать на сочувствие.
– Вот и хорошо, – говорит она и, деловито спрыгнув со стула, убегает по своим делам.
…
Вот и вся история. Девочки эти сейчас бодро идут по жизни – на двоих у них пятеро детей и семеро внуков. И ничего, кроме любви, тепла, заботы и прочих человеческих добродетелей от них никогда не исходило. А реплика осталась:
– Тебе больно? – Да. – Вот и хорошо…
Со-страдание
Когда в семье появился первенец, мы решили воспитывать его «правильно». Мы кинулись за советами к Дядюшке Бену (известный своими воспитательными комментариями доктор Бенджамин Спок), безмерно увлеклись методом Никитиных (популярная в ту советскую пору многодетная семья с собственной системой образцового воспитания) и прочая-прочая… В общем, легкомысленно решив, что теперь (именно теперь!), мы (именно мы!) сможем, вобрав в себя всю мудрость предшествующих веков, взрастить настоящего Человека. Мы закаляли нашего первенца, приучая к холоду и спартанскому образу жизни, воспитывали волю, не потакая капризам и слезам, проводили «тренинги» по паданию, чтобы в случае такового – что по малолетству и непоседливости характера случалось с ним довольно-таки часто – оно, это падание, было бы наиболее безопасным. И малыш учился, сжимал, как мог, свою волю в маленькие кулачки и стойко переносил все тяготы и невзгоды. Во всяком случае, мы, родители, думали, что это так. И еще мы пытались привить ему доброту и сострадание. На примере всё тех же каждодневных падений мы подсаживались к нему и спрашивали:
– Тебе больно?
– Да, – глотая слезы и потирая ушибленное место скулил он.
– А полу тоже больно, – резонно (как нам казалось) говорили мы. – Давай пожалеем пол.
И мы принимались вместе с ним усердно гладить точку соприкосновения на злосчастном полу.
Через какое-то время уроки наши претерпели экзаменационное испытание. Мы шли по улице, малыш, нарезая круги, носился около с нарастающим ажиотажем и темпом и вскоре, как того и следовало ожидать, споткнулся и упал. Ситуация, в смысле её исполнения, развивалась художественно: он не просто упал, а перелетел через голову – к моему наставническому удовлетворению хорошо сгруппировавшись – перекатился через бок и еще какое-то время елозил по земле, тормозя коленками, животом, ладошками и носом. В общем, несмотря на внешнюю грамотность приемов, применённых сыном, сердце у нас, родителей, замерло. Уже было не до воспитательных моментов – мы кинулись к пострадавшему в слабой надежде, что всё не так плохо. Когда мы добежали, то застали такую картину: поджав под себя ноги, малыш одной рукой утирал струящиеся слезы, а другой гладил асфальт и, сквозь частые нервные всхлипывания, приговаривал:
