Когда остаешься один в северных горах и поднимаешься на их пологие пики, когда слушаешь громоподобные удары волн, разбивающихся о прибрежные камни, смотришь на блестящую, словно голубое зеркало, гладь фьорда, вдыхаешь воздух, свежий, прозрачный, кристально-чистый, не приносящий никаких запахов, кроме единственного – холодного запаха снега, наступает момент, и ты понимаешь: нет никого. Ни людей, ни животных, ни птиц. Ты один. Море остается далеко внизу. Его шум стихает.

Тогда ты ложишься на мягкую траву, устилающую вершину горы, и, чтобы не сойти с ума от звенящей тишины, поневоле начинаешь прислушиваться. И мало-помалу различаешь сначала шорох трав, падающие где-то вдалеке капли воды… После внимание приковывают еле слышные звуки, как если бы постукивание, шуршание. Ты недоумеваешь, пытаясь угадать природу этих звуков, и вдруг понимаешь, что это ветер колышет вересковые кусты, и, ударяясь друг о друга, тонкие веточки издают тихий перестук. Если слушать долго-долго, забыв обо всем прочем, звуки начинают складываться в язык, которого не понимаешь. Как если бы фиолетовые цветы пытались поведать о чем-то … А дальше, если уж удалось разобрать отдельные слова, – вереск не остановить. Он расскажет, о чем слышал когда-либо, ведь каждый куст знает все, что знает вереск, растущий сейчас или увядший прежде.

О событиях, что произошли столетия назад. О холодных морях и бушующих волнах. Об изумрудно-зеленой траве северных островов и о кровавых реках, что проливались здесь. О набегах викингов и о сокровищах эльфов, оставленных у берегов высоких скал. О великой любви и великом горе. Историю, искаженную древней памятью и наивным изложением цветка.

Историю забытую и воскрешенную.

Сагу, рассказанную вереском.

Всадник в богатом цветном плаще, расшитом золотом, подпоясанный крашенным в красный цвет кожаным ремнем, что могли позволить себе только очень знатные воины, остановил коня на вершине утеса, возвышавшегося у входа в узкий фьорд. Этот фьорд получил название Сванфьорда, потому что изогнут был, словно лебединая шея. Название пошло со старых времен, когда здесь жили древние племена, которых давно никто не помнил. А может, его придумали всемогущие асы: ведь кто лучше богов может давать имена.

Конь забил копытами у самого края, дальше в море уходила отвесная каменная стена. Всадник был молод, на вид чуть более двадцати, и очень красив: голубые глаза, смотревшие прямо и смело, чуть женственное лицо, четко очерченные брови, пока еще гладкие щеки. Его длинные светлые волосы были распущены по плечам, а у виска, как принято, заплетены в тонкую косу, заведенную сейчас за ухо.

Внимательно вглядывался он, прищурившись, в сверкающую на солнце синеву фьорда, но не любовался волшебством морского зеркала, нет – ему показалось, что на горизонте он видит крохотную точку. Птицу с такого расстояния не разглядишь, как и тюленя! Китов в это время года не бывает. А значит – только одно остается. Корабль! Но чей? Идут ли враги с войной или возвращаются ушедшие воины с богатой добычей?  И долго-долго он вглядывался в эту темную точку, прежде чем отчетливо различил, наконец, с детства знакомый хищный силуэт красного драккара. А потом с радостным ликованием развернул коня и помчался обратно во весь опор, громко крича на ходу:

– Корабль во фьорде! Корабль во фьорде! Они возвращаются!

Едва юноша остановился во дворе невысокой усадьбы, однако довольно-таки просторной, что выдавало жилище человека небедного, как ловко спрыгнул со своего вороного коня, которого тотчас забрали слуги – рабы, захваченные в прошлых удачных походах. Сейчас скакун был весь в мыле, и его следовало напоить и почистить.

– Матушка! – крикнул между тем юноша темноволосой женщине, спускавшейся к нему с крыльца, – Матушка! Это они! У них красные щиты на драккарах! Они идут с победой!

– Чудесно, Олаф! – на лице женщины вспыхнула гордость, – Я знала, что мой сын вернется с победой. Такие воины не могут проигрывать.

– И я так говорил! – радостно подхватил Олаф. Долго, слишком долго мечтал он о возвращении брата из затянувшегося похода! Почти два года прошло, как тот уплыл! И так желал отправиться с ним! Но кто-то должен был оставаться в усадьбе, приглядывать за женщинами. Да брат и ограждал Олафа от тягот войны, от возможной безвременной смерти, это было ясно, как день, и оттого вызывало еще большую досаду. Ведь он уже не ребенок!

А вокруг раздавались радостные крики – жители поселения, услышав, что викинги возвращаются с победой, ликуя, высыпали из домов, бросились к воротам, а некоторые помчались и к берегу. Ведь шли домой их отцы, мужья, братья! Кто-то вернется назад, а кто-то уже сейчас пирует с богами в палатах павших, и его нога никогда не ступит на эти земли.

Драккары медленно подплывали к самому узкому месту – лебединому клюву, здесь фьорд заканчивался и начинался подъем к поселению. На носу корабля, идущего впереди, стоял мужчина с длинными, заплетенными в косы рыжими волосами, непослушными, жесткими и такой же рыжеватой бородой, с колючим и возможно излишне уверенным взглядом зеленовато-карих глаз. Все в нем выдавало предводителя: широкие плечи, сильные руки, каждый жест, каждый поворот головы, и даже легкая полуулыбка, с которой смотрел он на приближающийся родной берег. На вид ему было около тридцати. Но в отличие от брата, который казался еще почти мальчиком, этот был уже зрелым воином, много повидавшим и выигравшим немало сражений. Его ладони загрубели от меча и веревок, кожу обветрил холодный морской ветер, а лоб избороздили ранние морщины. В глазах же его застыли колючие льдинки, которые уже никогда не растают. Такие бывают у тех, кому довелось видеть много смертей: друзей и родных. И у тех, кто убивал сам. Кто видел огни пожарищ над селами и городами, что зажигала его не знающая милосердия рука. Он мог показаться суровым и даже безжалостным, но ведь таким и должен быть конунг.

Чуть позже, когда драккар ударился днищем в песок, спрыгнув на берег, конунг уже обнимал младшего брата, что вырос и возмужал, пока его не было, но все еще оставался ребенком – у мальчика не было ни щетины на лице, ни колючих льдинок в глазах. И лучше. Пусть их не будет как можно дольше!

– Рад видеть тебя брат, живым и невредимым! – Олаф крепко прижал конунга к себе.

– Будет, будет, раздавишь! – тот со смехом освободился. – Пойдем-ка, проводишь меня к дому. Соскучился по родному очагу. Мои люди пусть разгружают добычу.

Олаф радостно кивнул и, не в силах перестать обнимать брата за плечи, отправился за ним наверх, к лошадям. Вдвоем, опередив остальных, они в миг добрались до усадьбы, где уже ждала сыновей кюна Ингрид.

Мать чуть постарела, но все равно еще была хороша, особенно в этом новом цветном платье, специально надетом в честь их возвращения, с уложенными вокруг головы темными косами. Отец, конунг Освальд, такой же светловолосый и пригожий лицом, как Олаф, много лет назад захватил ее в плен на островах бриттов. Сначала она была простой юной рабыней, а после как-то незаметно превратилась в жену конунга и мать его сыновей.  Все звали ее Ингрид, но это было имя, данное здесь, как звали ее прежде, в родных краях, не знал никто.

Конунг Освальд пожелал назвать обоих сыновей именами, начинающимися с той же буквы, что и его собственное имя, а фамилий тогда не существовало. И их звали Онн и Олаф. Когда отец погиб в битве с германцами, Онн стал конунгом вместо него, к тому времени уже зарекомендовав себя отличным воином, не ведающим страха и не знающим поражений.

Тем временем, прибывшие викинги и челядь уже разгружали драккары, перетаскивали добычу во двор коннунгова дома, где потом она будет разделена между всеми участниками похода, а Олаф дивился богатству, какого никогда не видел прежде, прижимал ладони к лицу, цокал языком, не в силах сдержать восхищения, а потом снова крепко обнял старшего брата.