Она плакала, стонала, дрожала, хватала меня за волосы, её язык то и дело оказывался у меня во рту. Она была худой, но красивой, при свете лампы всё её тело пульсировало. Со слезами она открывала рот, будто ей не хватало воздуха, а затем разражалась смехом. Казалось, она не знает, какую эмоцию выпустить на волю.

— Когда я вижу рядом что-то ценное, мне хочется его разрушить. Интересно, почему? Я ведь знаю, что это не приведёт ни к чему хорошему. Иногда я сама не понимаю, что делаю. А у тебя есть какие-нибудь желания?

Во время разговора Саэко никогда не смотрела на меня.

— Ты же карманник? Круто. Но не похоже, чтобы у тебя водились деньги.

— Возможно, конец.

— Конец?

— Я хочу узнать, что со мной станет в конце. Какой бывает конец у тех, кто живёт подобной жизнью. Вот что я хотел бы узнать…

В тот раз Саэко не рассмеялась. Она молча забралась на меня, продолжив секс.

— Я вижу сон. Всегда один и тот же, даже если сплю днём.

Саэко завела этот разговор за месяц до того, как ушла от меня. Мы лежали на кровати в гостиной при красном свете лампы и смотрели на потолок и стены; не хотелось даже одеваться.

— Это где-то под землёй. Вокруг старые вонючие стены, очень влажно. Я падаю всё глубже и глубже. А там, внизу, стоит кровать. Просто кровать, пустая. Поскольку там стоит кровать, я понимаю, что это самое дно. Кровать промята, моё тело идеально совпадает с формой. Я падаю на кровать, она начинает сжимать меня. Как твои руки. Кровать сжимает меня, но мне при этом становится хорошо, я сильно возбуждаюсь. Я уничтожаю всё, что было ценно, тело горит огнём, волны накатывают одна за другой. Я плачу, смеюсь, что-то разрушаю, высовываю язык, всё тело бьётся в конвульсиях. Я теряю сознание, опять прихожу в себя. Очертания моего тела расплываются. Становятся серыми, как дым. Но, несмотря на это, я всё ещё нахожусь в сознании, до боли ощущая происходящее каждой мельчайшей частицей. А затем, чувствуя жар, я белею. В этот момент появляется что-то высокое.

Я посмотрел ей в лицо.

— Блестящее, длинное, высокое. Мне кажется, что я где-то снаружи. Я смотрю на это и думаю: что же это такое? Оно такое красивое, выше облаков, макушки не видно. Мне кажется, я не смогу попасть туда. Потому что нынешнее состояние — горячее дымное белое — это мой пик. Я говорю «пик», но на самом деле никуда не поднимаюсь. Это значит мой предел. Так приятно. Я уничтожила всё, что было ценно, и существую теперь как ощущение. Нечто блестящее и высокое остаётся вдалеке, я раскаляюсь, а затем разрушаюсь и перестаю существовать. Оно было высоким и прекрасным, и я так тянулась к нему, потому что это было моё самое большое желание.

Она завелась из-за принятых таблеток, несколько раз с криками кончала, впиваясь ногтями в мою спину, плечи и живот. Уже всё закончилось, а она ещё некоторое время работала языком у меня во рту. Я думал о Саэко. Однажды она сказала: «Настоящее разрушение выглядит не так абстрактно. Оно непременно имеет скучную форму. Такую же скучную, как и наша реальность».

Когда она наконец слезла с меня, я закурил сигарету и глубоко затянулся. Она снова придвинулась и положила руку мне на сердце. Дождь закончился, вокруг было тихо. Где-то далеко звучала пронзительная сирена.

— Слушай, давай ещё встретимся, — с этими словами она прижалась носом к моему плечу. — Следующий раз я не возьму столько, можешь заплатить меньше.

— Нет.

Услышав ответ, она заговорила громче. Её голос на мгновение напомнил мне голос Саэко, я отвёл взгляд.

— Тебе же понравилось? Должно было понравиться…

— Нет. Не в этом смысле. Знаешь, говорят, что проституция — это древнейшая профессия.

— Древнейшая? А какая следующая?

— Карманники. Воры. Это правда.

— Воровство — это профессия?

Я слегка рассмеялся.

— Не знаю, но, если человек выбрал путь разрушения, он должен идти по нему один. Не вовлекая ребёнка.

Сирена звучала всё громче, пока наконец не остановилась где-то неподалёку.

— Ясно. Я больше не разрешу ему воровать. А когда придёт мой дружок, выставлю ребёнка на улицу. Так устраивает? Он иногда поднимает на мальчишку руку…

— Поднимает руку?!

— Слегка. Шлёпнет иногда. Когда напьётся.

— В любом случае больше никакого воровства!

— Ясно. Но мы ведь ещё встретимся?

Посмотрев на часы, женщина оделась и схватила деньги.

После того как она ушла, я ещё некоторое время думал о Саэко. Тогда, сказав, что мы больше не сможем встречаться, она заплакала.

— Когда у меня будут проблемы, хотя у меня их и сейчас полно, но когда я действительно вляпаюсь, давай опять встретимся.

Я подумал, что в тот момент она и правда была серьёзной. Я не отводил глаз, желая насмотреться на неё.

— В следующий раз, когда мы встретимся, думаю, у меня дела будут хуже, чем сейчас. В этом я не уступлю тебе…

Она слегка улыбнулась.

— Хорошо. Пусть так. Ты никогда не смотришь на людей сверху вниз.

Но она умерла, так и не позвонив мне. Исчезла, а когда муж нашёл её, была мертва. Напилась таблеток. Она не оставила записки.

В ту ночь, когда я об этом узнал, я вышел на улицу и крал кошельки у всех подряд, и у богатых, и у бедных. Я растворился в толпе, брал бумажники, мобильники, носовые платки, жвачку, чеки… Дыхание сбивалось, но я продолжал красть, испытывая напряжение и удовольствие.

Высоко над головой светила белая луна.

Впервые за много дней я выбрался из дома. Лил косой от ветра дождь, всё вокруг выглядело расплывчато, будто в дымке. Я прошёл мимо группы иностранцев в рабочей одежде, мимо громко болтавшей по телефону женщины в вызывающем мини. Я заметил, что мальчишка идёт за мной следом, но решил, если проигнорирую, он сам отстанет, и продолжал шагать дальше. Без особой необходимости я вытащил мобильный телефон, купил банку кофе в автомате, согрел руки. Температура уже спала, но голова по-прежнему болела. Я выпил кофе и размышлял, куда мне пойти.

Я подумал: чем тащиться в аэропорт Ханэда, лучше отправиться в ближайший отель или затеряться в толпе на каком-нибудь мероприятии. В круглосуточном магазине я купил журнал, чтобы почитать про мероприятия в городе. Я вышел из магазина с пакетом; мальчишка стоял за грузовиком с грязными колёсами. Чтобы он наверняка отцепился, я зашёл в старое кафе почитать купленный журнал. Внутри было грязно, влажно, мне показалось, что в помещении низкий потолок. Выпив кофе, я заказал ещё один.

На официантке была короткая юбка и чёрные колготки. Она напомнила мне маму мальчика. В этот момент сам мальчик вошёл в кафе. Стеклянная дверь была мокрая от дождя. У него, как и у меня, не оказалось зонта.

Он сел за мой столик и заказал улыбчивой официантке, подскочившей к столику, апельсиновый сок. Закурив сигарету, я рассматривал его грязную одежду.

— Уходи, — сказал я, но мальчик ничего не ответил. Проигнорировав мою реплику, он тихо заговорил, словно не я, а он сам начал разговор:

— Она забрала деньги.

— Ясно.

— Но только сто тысяч. Она их забрала. У меня осталось сто двадцать.

— Ясно.

Когда принесли апельсиновый сок, он с серьёзным лицом и замершим взглядом взял в рот трубочку, будто собирался выпить что-то очень изысканное.

— Это не мои проблемы. Уходи. У меня дела.

Но мальчик продолжал пить, словно все его мысли были сосредоточены на апельсиновом соке.

— Покажите мне, как вы это делаете.

— Нет. Я тебе уже сказал. Ты мне мешаешь!

Мальчик допил сок и, уставившись на мой кофе, стал мять бумажную упаковку от трубочки.

— Я издалека посмотрю. Я не буду мешать.

— Нет.

— Почему? Я никак не помешаю, если встану подальше.

Сегодня мальчишка был более разговорчивым.

— Не нравится дома сидеть, топай в библиотеку, книгу почитай.

— Вы занимались этим с моей мамой?