Мама пролежала месяц, у нее на нервной почве болели все зубы, а я, как могла, их заговаривала. При этом говорили мы исключительно об отце.

– Ты сильная девочка, – еле слышно говорила мама, – ты мужественно переносишь потерю отца.

– Мама, он не умер, он ушел, при этом, был ли вообще для нас? Я не чувствовала его присутствия, я и не переживаю его уход.

Но я была не права: во мне бурлил детский максимализм !

Брат поступил в институт и уехал, а в доме поселилось два одиночества: мама и я. Мы ходили по большой трехкомнатной квартире и все время сталкивались со свободным пространством, а как же больно ударяет пустота!

Если меня сейчас спросят, что сохранила моя память об отце, я скажу: как он меня, кроху, словно котенка, ухватив за воротник каракулевой шубки, спускает по лестнице во двор, а я радостно визжу и пинаю воздух ножками. Помню, как он появляется в проеме двери, высокий, стройный, в ладно сидящей на нем военной форме, как мы всей семьей режемся в «Кинга» и отец кричит:

– Карте место!

– Туз, он и в Африке – туз!

Что еще я помню о своем отце? Помню, а лучше бы забыла, как он, по истечении десяти лет своей свободы от нас, при неожиданном моем появлении у него, спросил:

– Вы из СОБЕСа, девушка?

Мама узнала от родственников, что отец неизлечимо болен, и очень хотела, чтоб мы, дети, с отцом увиделись. Позже, провожая меня на вокзал, отец не мог успокоиться:

– Когда же она оставит меня в покое!

Отец вернулся к нам, когда умер. Вопреки его воле.

На этой станции метро я бываю редко: мне не по-пути. Но попадая сюда, оказываюсь в гостях у хозяйки Медной горы, сокровища которой всякий раз поражают своей красотой: услада глаз моих – центральное мозаичное панно; колонны-великаны, облицованные мрамором, декорированными пластинами из литого стекла, переливающиеся всеми цветами радуги под овальным куполом и дворцовыми люстрами.

Эта станция метро в глубинах своих хрустальных колонн до сих пор хранит мой облик – молодой и красивый, в вязанном пальто, свободно скользящем по моим прелестям, в трижды закрученном вокруг шеи, точно такой-же вязки, трехметровом шарфе. Этот комплект осенней одежды связала мне мамина подруга, начальник вязального цеха. Я только выбрала цвет шерстяных ниток: скрутила васильковый пучок с огненно-рыжим, получилась золотая осень под ясным синим небом.

Я стою, откинувшись спиной на колонну, а брызги этой золотой осени ловит окружающий меня хрусталь.

Мимо меня медленно прогуливаются, также в ожидании поезда, двое мужчин. Один из них помоложе: высокий красавец в широкополой шляпе и удлиненном пальто, явно – актер. Я улавливаю приятный тембр его хорошо поставленного голоса. Второй мужчина, лет на десять старше, – вылитая копия Жан-Луи Трентиньяна, героя моих девичьих грез. Я даже вздрагиваю, увидев лицо французского актера, прославившегося во всем мире после показа фильма «Мужчина и женщина».

Их взгляд цепляется за меня.

За время своего дефиле они подробно разглядывают все изгибы моего тела, ноги, и даже заглядывают в глаза.

Наконец поезд приходит, мы входим в один вагон, я останавливаюсь у противоположной от входа двери, они – в проходе, их лица обращены в мою сторону, они о чем-то говорят. Любопытное совпадение, но я часто слышу от мужчин, что похожа на Анук Эме, актрису из того же фильма «Мужчина и женщина», возможно, это и есть тема их разговора. Мой взгляд тоже слегка скользит в их сторону: я взволнованна, заинтригована и уже влюблена.

Я выхожу на конечной станции и иду медленно, сердце учащенно бьется в ожидании чуда.

Мужчины идут еще медленнее, но расстояние между нами сокращается, и я слышу их разговор, или они специально говорят громко, чтобы я их слышала.

– А я хотел познакомиться, – говорит молодой мужчина

– А я тоже, – вторит тот, что постарше, мне приглянувшийся.

Но ничего не происходит. Я не оборачиваюсь, они не подходят. Никто из них не хочет уступить знакомство.

Я выхожу на улицу и вижу издалека, что подходит мой автобус, бегу изо всех сил, успеваю, вскакиваю на подножку, прохожу в салон. Сзади меня в последнюю секунду успевают вскочить в автобус двое пока несостоявшихся моих кавалеров.

Я стою по одну сторону от прохода, чуть впереди, они – по другую, чуть подальше, мы смотрим друг на друга. Я, поощрительно улыбаясь, протягиваю Жан-Луи Трентиньяну деньги на билет, так как он стоит у кассы.

Он передает мне билет с ответной улыбкой.

Остановка. Мужчины идут мимо меня к выходу, и я слышу, как молодой артист хорошо поставленным, красивым баритоном говорит своему спутнику:

– Да, мила, но ведь знакомство в транспорте – так банально!

А для меня это был хрустальный дворец.

– Любовь? Любовь. – повторила она задумчиво, и ее карие глаза потеплели, засветились и помолодели.

Попутчица была хрупкой, грациозной женщиной за шестьдесят, сидела с прямой спиной, на ее длинной шее гордо возвышалась небольшая головка с пушистыми волосами цвета золотистого каштана. В ее облике было много легкости и воздушности, она занимала мало места и не заслоняла свет, струившийся в салон автобуса из бокового окна, – так и хотелось до нее дотронуться, чтобы убедиться в ее телесности.

– Это чувство столь многообразно и многогранно, что не имеет точного определения, – продолжила она мной навязанный разговор на вечную тему любви, а о чем еще говорить, когда путь долгий, и не спится из-за шума и вспышек яркого света от встречных машин, – у меня были мужчины, ни один, и ни два. Когда встречалась с ними, была увлечена или влюблена, можно по-разному назвать. Первый мой мужчина был немец, это что-то по Фрейду. Так как я принадлежу к поколению послевоенному, детские мои сны были полны страха и насилия, мне снилось то, что я видела в кино, о чем читала в книгах. Я влюбилась в немца, в моем подсознании: убийцу и насильника. Влюбилась, не признавая за собой права такой противоестественной любви, и как только мое чувство чуть поутихло, я ушла.

Соседка помолчала, а потом продолжила свой монолог.

– Потом был югослав, мне было с ним легко и просто, так как мы плохо понимали друг друга: я могла его себе придумать, могла быть с ним просто женщиной. Он так красиво ухаживал, привозил подарки, которые мне были не нужны, – зачем платить за любовь? Но встречи были редки и чувства обречены на угасание. Браки с иностранцами в то время были почти нереальны, да и уезжать я не собиралась. Несколько лет была увлечена архитектором: самовлюбленным и самоуверенным, вполне подходящим для замужества, если бы не одно но, о котором я догадалась только через пару лет якобы страстной любви: от был ужасным гулякой. Самое сильное плотское влечение я испытывала к одному из возлюбленных пять лет: полная сексуальная зависимость, я себя ощущала куклой из папье-маше, подвешенной на тонких нитях, которые кто-то невидимый, там, наверху, дергает по своему усмотрению. Не принимала я его ни как человека, ни как любовника, ни, тем более, как мужа. Он был по – любому плох. Уходила три раза, и дважды возвращалась, так как не выдерживала душевной боли и тоски: из моих слез родилось одно из соленых озер, что встречаются во всех странах, так как везде есть одинокие женщины. Эти озера мертвые, как мертва женщина без любви. А по прошествии времени эти все романы стали казаться ненужными, исключительно все. Думаю, из-за того, что все мои возлюбленные меня или не любили, или любили не так, как хотелось. Но ведь то чувство, которое родилось во мне в тринадцать лет к семнадцатилетнему мальчику, и которое вроде нельзя назвать любовью, мне, с высоты сегодняшних лет, и кажется самым сильным и самым настоящим. И сейчас, при мысли о нем во мне рождается такая нежность и легкость, словно крылья вырастают и поднимают меня ввысь. А ведь чтобы любить, мне даже не надо было его любви. Мальчик закончил школу, затем Московский университет, и женился на дочери генерала. Покопавшись в сети, я нашла его страничку в «Одноклассниках». Он выложил в сеть несколько фото. На них – два крепких, крупных здоровяка, очень похожих внешне, благополучных и гладких – он и его жена. Я бы с ним не смотрелась. Почему же сердце до сих пор замирает при мысли о нем? Странная, эта любовь.