Ему не позволили увидеть брата. Тот же бесстрастный голос, что нынче уже час терзал Тенрика одним и тем же вопросом, велел отправляться к себе. Тенрик снёс бы столичного выскочку одним ударом кулака, но за его спиной стояли десятка полтора имперцев, и проклятый сотник тоже там был, держа руку на мече.

Перед тем, как запереть в покоях, его провели в спальню Эйлин. Там будто овец свежевали. После таких ран не выживают. Видел Тенрик и саму Эйлин — бледную, с перевязанной рукой, но облившую его таким ледяным презрением, что захотелось её придушить, лишь бы стереть надменную гримасу с проклятого лица.

Кто мог подумать, что у изнеженной красотки достанет храбрости и сил перерезать мужчине горловую жилу жалким осколком зеркала, так похожим на большой змеиный зуб.

Кто мог подумать, что Шейн, вояка и храбрец, позволит себя убить.

Кто мог подумать, что Эйлин поднимет на него руку, а не отдастся прямо там, на полу, как кошка в охоте. Время-то самое подходящее — после Зимней Четверти коты завсегда начинали гулять по всей округе.

Теперь обескровленное тело Шейна ждало своей участи где-то в холодных кладовых, Эйлин торжествовала победу, и всё рухнуло, всё!.. Перед глазами стояли окровавленные рыжие пряди и свесившаяся с плаща рука, которая никогда больше не возьмётся за меч.

А маркграф продолжал бубнить своё:

— Вы знали, что из покоев вашей матери, ныне принадлежащих госпоже Элеоноре, уходит тайный ход. Знали, что ведёт он в лес у реки, потому и не позволили вести там вырубку. Воспользовавшись неразберихой, царившей в замке последние недели, вы встретились с братом и пообещали ему — что?

Если бы не десяток воинов за дверью, Тенрик давно заставил незваного гостя замолчать. Ишь, развалился в чужом кресле, в чужом доме! Знать, к нему никогда не врывались, не рылись в вещах, не допрашивали, как преступника. Вот и показывает власть, в то время как на Севере издавна силён был не тот, кто красно говорит, а кто может зимой обогреть и накормить людей.

И никого он не терял, сразу видно. Иначе позволил бы увидеть брата. Хоть глаза ему закрыть.

У замка Эслинге были крепкие и длинные корни — длинные, извилистые ходы, что тянулись к лесу и реке. Постаралась вода, за тысячи и тысячи лет промывшая в камне подземные русла, а после помогли люди. Предки знали, где строить замок: ни один чужак не разберётся в подземных хитросплетениях. Засыпь одно — откроется другое, благо стенки кое-где были не толще пальца. Не везде, иначе замок давно рухнул бы, лишь в особых местах.

Немного работы — и проход, когда-то отмеченный белым крестом, удалось расчистить без лишнего шума. А дальше обменяться весточками было делом времени. Пятеро парней, украдкой обчищавших одну из северных кладовых, быстро согласились уговорить Шейна на встречу в обмен на пощаду.

Тенрик до последнего не верил, что брат придёт. Не верил, пока шёл по сырому коридору, ведущему к реке. Не верил, даже когда фонарь высветил фигуру, уютно устроившуюся в нише. Шейн сидел на голом камне, вытянув ноги в высоких сапогах из тюленьей шкуры и накинув на лицо капюшон меховой куртки. Со стороны казалось, что он отдыхает. Лишь лежавший на коленях арбалет и внимательный взгляд из-под капюшона выдавали, что брат настороже.

— Северные кладовые пусты, — сказал Тенрик вместо приветствия.

— Знаю, — ухмыльнулся Шейн. — И не узнаю запасливого братца!

— Замок полон имперского сброда, — Тенрик прислонился к стене, старясь не слишком вглядываться во тьму за спиной Шейна. Едва ли он пришёл один. — Жрут, как не в себя. Скоро я не смогу помогать тебе незаметно.

— Я сам себе помогу. Тебя попрошу последнего.

— Я вижу, — усмехнулся Тенрик. Шейн откинул капюшон, и можно было рассмотреть пятна обморожения на лице, свалявшиеся волосы, заострившиеся скулы. — Брат, послушай меня. Имперцы крепко взялись за дело. Отстраивают укрепления, ставят на стены камнемёты, куют мечи и стрелы и собирают поход на восток. Ты не свезёшь отбиваться от них.

— Тебе-то что за дело?

— Ты мой брат. Мы северяне, Шейн. Мы — Эслинги. Мы можем ссориться сколь угодно, но не когда наши земли грозят захватить южане. Во имя Севера, брат, опомнись и погляди, в какой оборот попал!

— Ты же был верен Империи! — выплюнул Шейн. — Сам считаешь себя одним из них!

— Никогда, — покачал головой Тенрик. — Я — плоть от плоти Севера. Как и ты. Разница между нами лишь в том, что ты хочешь войны, а я мира. А мир может дать только союз с Империей. Только с южным зерном мы будем достаточно сыты, чтобы прекратить грызню за клочки земли.

— Как бы тебе не подавиться этим зерном, брат!

— Помолчи-ка и послушай меня! Бор-Линге не прокормит твоих людей, а зимовка в горах убьёт быстрее любого врага. Эслинге тебе не взять ни силой, ни хитростью. Но можно добиться, чтобы вас снабдили едой, целебными травами и дали спокойно уйти.

— А весной нагнали сюда людей и открыли на нас охоту?

— Этому не бывать. Я знаю, как выторговать тебе помилование. Только уйди.

— И как же?

— Если у тебя будет что-то по-настоящему ценное для имперцев, ты сможешь требовать чего угодно.

— И что же это?

Имя замерло на губах на долю мгновения, чтобы упасть камнем — нет, горой с плеч, увлекая за собой груз обиды и позора:

— Эйлин.

Шейн засмеялся — хрипло, зло:

— Да ты умом решился, братец. Что я буду делать с неженкой-южанкой?

— Делай с ней, что захочешь. Пока она жива, сможешь обменять её на что угодно. На правах безутешного мужа я первым отдам тебе припасы и всё, что нужно для зимовки, и меня никто не посмеет остановить. Даже если сюда заявится сам император — он не станет рисковать её жизнью. Эйлин из слишком хорошей семьи, чтобы этим не воспользоваться.

— Значит, я могу делать, что захочу, лишь бы жила? — в глазах Шейна блеснул хищный огонёк. — Ты же любил её, братец. На руках носил. Бесился, когда я просто смотрел на неё. А теперь — отдаёшь? Не боишься, что вернётся с подарочком?

Тенрик молчал. Шейн смотрел на него и вдруг расхохотался в голос — так, что по коридорам пошло гулять страшное, каркающее эхо.

— Драконья кровь! Неужели красотка подкинула тебе камушки? И ты теперь в обиде?

— Я был рад получить от тебя привет.

— Значит, она всё же дура. Взяла отраву, не проверив. Знаешь, братец, не бросался бы ты женой-дурой! Умная-то за тебя не пойдёт.

Тенрик пропустил обидные слова мимо ушей. Шейн усмехнулся, уже тише:

— Ладно. Как ты хочешь, чтобы я её забрал?

— Ты знаешь ход, что ведёт из бывших материных покоев в лес. Собери своих на пустоши. Имперцы, конечно, смекнут, что ты не полезешь на стены, и оттянут большую часть людей вниз, ну и пусть. Твои люди немного позвенят железом, а ты тем временем заберёшь Эйлин и уйдёшь по реке, а твои отступят в горы, не потеряв ни одного человека. Что скажешь?

С лица Шейна постепенно уходила насмешка. Он думал — молча, сведя брови и постукивая пальцами по ложу арбалета. Тенрик не сдержал улыбки: Шейн тоже брал от Империи лучшее, только не для мира, а для войны. Кто бы мог подумать, что борец за независимость Севера сменит тугой местный лук на имперский арбалет!

Время шло. Свеча в фонаре оплыла до половины. Наконец Шейн хмыкнул:

— Толковый план. И когда ты предлагаешь его провернуть?

— После Зимней четверти. Рыбаки и лесорубы разъедутся по домам, в замке останется сотни полторы.

Шейн снова замолчал.

— Полторы сотни — это хорошо, — уронил он. — Даже если они пошлют на пустошь конный отряд, мы их одолеем.

— Вам вообще не придётся сражаться. Главное, держитесь ближе к западу, чтобы вас не отрезало рекой. И выждите хоть пару часов после ухода лиамцев.

— Учить меня будешь?

Тенрик поморщился. Шейн усмехнулся, глядя на него снизу — встать перед старшим братом он так и не соизволил:

— Темно твоё сердце. Зачем помогаешь? Я же соберу людей и снова приду.

— Где ты их найдёшь?