Еще эти пиджаки будто бы медленно разлагались, оставляя после себя кучу «волосинок», как говорил сам математик. Эти волосинки были повсюду, и по ним можно было при желании отслеживать передвижения Готфрида Эдуардовича. Именно благодаря обнаружению богатых залежей волосинчатых элементов на юбке и плечах Инессы Карловны возникла и подпитывалась гипотеза об их интимной связи. Была даже научно не верифицированная зарисовка «Электрический минет среди склада химреагентов».

Все это я к тому, что вытирать доску на занятиях Готфрид Эдуардович сам не мог. Вся меловая пыль начинала кружиться и ложилась на него тонким слоем. А поскольку от этой картины у «почти гуманитариев» начиналась истерика, при нас он ничего подобного не делал. Для этого существовал Розенберг. Он сидел на первой парте. Потому что у него были хорея, астигматизм, куриная слепота, голодная близорукость, накопительная дальнозоркость и зеркальное ложное косоглазие. А также много других заболеваний глаз, сердца и стоп, которые выдумывала и вносила в личные дела и анкеты сына мама – тетя Софа. Делалось это для того, чтобы армии России и Израиля не просто не призвали Сашу к себе, но в идеале платили ему за отсутствие, понимая, что человек с таким зрением вблизи любого оружия – залог катастрофы.

И вот именно Розенберга Готфрид Эдуардович просил помыть доску и окрестности, дабы начать новый пул унижений будущих биологов, врачей и варщиков метамфетамина.

Памятуя, что всего на боль выделено сорок пять минут, из которых тридцать уже позади, Розенберг мыл и чистил доску не то чтобы медленно, но наитщательнейшим образом. Это было нечто среднее между кёрлингом и полировкой новой пломбы во рту.

Несмотря на отсутствие всех заявленных в анкетах пороков сердца, сосудов и пазух, Розенберг прилично пыхтел. Готфрид Эдуардович ждал. Однако заметив, что мы с Илоной на последнем ряду начали переписку – не онлайн, а на полях тетради (попробуй объясни молодежи, что это!), – Готфрид Эдуардович родил главное крылатое выражение сезона 2000/2001: «Надеемся, что товарищ Розенберг вскоре закончит свой адюльтер с доской и мы продолжим».

Адюльтер с доской! Это стало фразеологизмом, обозначающим тщетные усилия на ниве отношений, а во втором значении – половой акт с сильно пьяным, спящим, временно неживым партнером.

Я по сию пору пользуюсь этим выражением.

Все лицейские годы, где-то начиная класса с седьмого, когда я туда пришел, нас с регулярностью ошибок Гидрометцентра возили по музеям и усадьбам.

Поскольку Лицей считался интеллигентским, а класс биолого-химическим, нам хотели привить одновременно эсхатологическое видение мира и любовь к лишайникам. Для достижения этой цели нас вели, например, на «долгожданную выставку растений семейства кардиоптерисовых в музее им. Тимирязева». Там к нам выходил мужик в очках, которые будто только что обмакнули во фритюр, и говорил:

– Что же, пора уже начать разбираться в таксономии двудольных!

После чего вся грядущая жизнь вырисовывалась нам в красках еще более трагических, чем даже получилось в итоге. С учетом ипотек, казаков с нагайками и программ Малышевой по утрам.

Потом, для закрепления эффекта, мы шли на внеочередную индивидуальную экскурсию по Дарвиновскому музею, с «усиленным акцентом на хабилисов».

Поскольку, напомню, это был пока только седьмой класс, и нам казалось, что все еще хорошо, мы с Розенбергом, естественно, «бесновались».

Это не нравилось ни учителю, ни экскурсоводу, ни, самое главное, сопровождающему члену родительского комитета.

Отвлекусь на минуту. Только для того, чтобы сказать, как мне не нравится это название – член родительского комитета. Или глава родительского комитета – еще хуже. Звучит как гауляйтер Южной Украины или глава отделения кастраций. Ну да ладно.

Обычно наши «беснования» заключались в том, что мы просто тихо разговаривали. Но, неминуемо, раздраженный голос называл наши фамилии, за которыми следовало жесткое напоминание:

– Это не увеселительная прогулка!

Причем даже прогулка по царицынскому парку считалась «не увеселительной» и имела энергетику Марша смерти (с обязательным занесением в тетради всех окружающих растений).

С тех пор во мне зародилось любопытство. А когда будет «увеселительная прогулка»? И как это? Ее отдельно объявляют? «Завтра будет увеселительная прогулка в парк, бесноваться разрешается» – так?

И вот мы пришли на экскурсию по хабилисам, и член родительского комитета (далее ЧРК) радостно сообщила нам, что заполучила для нашей группы особенного лектора – члена знаменитой тридцать пятой экспедиции в Денисовскую пещеру, ученика самого профессора Грохольского, труды которого в журнале «Актуальные вопросы эволюции гоминид» мы, конечно же, читали, так как нам их рекомендовали для внеклассного чтения.

ЧРК наивно полагала, что, придя домой в семь вечера после всех уроков, факультативов по биологии и химии и имея домашних заданий на четыре часа работы, нас где-то за полночь накрывает-таки желание полистать это увлекательное чтиво.

Учеником профессора Грохольского оказался молодой человек лет… ну, по паспорту, наверное, примерно тридцати, в свитере времен борьбы с космополитизмом. Не мылся он, судя по всему, с последнего посещения Денисовской пещеры – чтобы не смыть с себя ее благодатную пыль. Еще он удивлял прыщами. Вы даже представить не можете, какие титанические усилия нужны, чтобы удивить прыщами семиклассников биолого-химического класса московского лицея.

В общем, вышел он к нам, повел к стенду с окаменелостями, обернулся и как ведущие кремлевских концертов на День милиции торжественно сказал:

– Хабилисы! Как много мы о них знаем, и все равно они не перестают удивлять!

Тут-то и случилась беда. Поскольку прогулка была не увеселительная, нас с Розенбергом особенно разбирало посмеяться.

И фундамент нашей истерики был заложен, еще когда кто-то заметил, что экскурсию ведет «последний выживший хабилис». Это было не смешно, и теперь кажется глупым и грубым, но тогда, под взорами ЧРК, все вызывало хохот.

Так что мы были заряжены. И когда уважаемый лектор сказал: «Хабилисы! Как много…», я шепнул Розенбергу: «…в этом звуке для сердца русского слилось».

Тут-то у него и началась истерика.

Проблема заключалась в том, что Розенберг был рыжим. Антропологически. И высоким. И если он смеялся или, тем более, сдерживал смех, то складывался пополам, а лицо его становилось пунцовым, бордовым, иногда синим. И когда он попытался подавить смех, то сразу посинел, громко захрипел и согнулся, обхватив живот. Но купировать приступ хохота не получилось – он заорал, загоготал и выкрикнул что-то вроде «я больше не могу».

Инфернально настроенные учитель и ЧРК подумали, что у него аппендицит, сердечный приступ или что он подавился, после чего Сашу повалили на пол и попытались затоптать.

Поняв, что надо имитировать хотя бы временное недомогание, Саша повалялся с минуту, держась за селезенку, и вскочил на ноги, только когда специалист по хабилисам уже собрался сделать ему искусственное дыхание рот в рот.

– Ты уверен, что не стоит попальпировать твой аппендикс? Я умею, – спросила Настя гаснущим голосом.

Если бы у нее на лице не было антиаллергической влажной маски, это можно было бы принять за флирт.

Всю дорогу домой и следующее утро мы предлагали Розенбергу попальпировать его аппендикс. Это было на том же уровне тупости, но наполняло нас ощущением счастья.

И когда нас двоих позвали к директору, шли мы туда удивительно счастливыми.

Директор отличался пухлыми губами трубача-афроамериканца и застенчивым взглядом серийного убийцы.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.