— Не тебе называть меня ублюдком! У нас с тобой одни родители, и ты ублюдок не меньше, чем я. — Джерри разговаривал хамски. — А на что ты способен, я знаю прекрасно! О, гхош, я помню, как ты сдирал с меня кожу! Ты знал, что мне больно, знал, что останутся шрамы, и делал это специально. Ненавижу тебя! Да, я скрывал прошлое, но никогда не притворялся святошей, будучи гнусной мразью. Я бы мог поклясться, что маньяк — это ты. Но ты втёрся в доверие к мисс инспектору и её семейке. Твои злодеяния хотят инкриминировать мне, а ведь замашки у убийцы твои, безногий, — Джерри перевёл взгляд с Амадо на зеркало. Фэр стихийно отпрянула, хотя знала — Джерри не видит её.

Но поведение его добивало Фернанду — высокомерия и наглости Джерри не утратил. Новая маска или признак сумасшествия? А вдруг он психопат? Неужели его не пугает тюрьма? Или ему всё равно? Судья, конечно, настоит на психиатрической экспертизе, а Фэр не хотела, чтобы Маркоса Феррера признали невменяемым. Но Элио Алвес не лыком шит, он отмазал Джерри от истории с уколом, а нынче повторится эпизод многолетней давности: адвокат выбьет мягкий приговор или принудительное лечение в дурке. Тогда жизни восемнадцати человек окажутся обесценены.

Фернанда втемяшила себе в голову, что маньяк — Джерри, и иных версий не рассматривала. Мысль о его невиновности она отмела сразу. Но, пока возмущалась коварству судей и адвокатов, часть разборок Амадо и Джерри прослушала. А там уже шла дуэль! Если бы не капрал и наручники, эти двое сгрызли бы друг друга, как голодные волки.

Встав перед Джерри (тот эффектно развалился на стуле), Амадо протянул руки к его горлу. Но Джерри отпихнул его ногой, и он — шмяк — упал. Гонсалес начал их успокаивать, но Амадо уже себя не контролировал, валяясь на полу и истошно горланя:

— Ну-ка, повтори, урод, что ты сказал?!

— Во-первых, из нас двоих урод — это ты. Мои конечности при мне, я умею удовлетворять женщин, а с моим чудным лицом у меня проблем нет, — Джерри не успокаивался. Ненависть к брату превысила лимит его хладнокровия. Надменно задирал он нос, давая понять: он чертовски хорош собой. — Во-вторых, я не виноват, что твоя драгоценная Вирхиния оказалась шлюхой, готовой лечь под любого, кто её поманит. Унизительно, когда твоя дама сердца — подзаборная шалава, которую имеют все, а ты не можешь, не правда ли? — Джерри успел пригнуться — Амадо смачно в него плюнул. Но плевок не долетел. — Ну-ну, тише. Я понимаю, что гены наших глубоконеуважаемых предков неискоренимы, но не надо уподобляться быдлу. Ты и без этого опустился на самое дно. Но я добавлю ещё. Когда некоторые упьются своим тщеславием, — Джерри глянул в зеркало вновь — у Фэр мурашки побежали, столько злости было в этом, некогда влюблённом взгляде, — я выберусь отсюда и расскажу твоей дорогой Вирхините, что ты — не мужчина, — Джерри встал на ноги.

— Ты никогда не выберешься отсюда, — скрипя зубами, Амадо отряхивал пиджак. — Я жду-не дождусь суда. Хочу полюбоваться, как тебе впаяют срок. Тогда и увидим, кто из нас не мужчина. Сомневаюсь, что с этим личиком, какое ты себе искусственно соорудил, там мимо тебя пройдут. Инспектор сама сказала, что в тюрьме ты сдохнешь. Я буду этого ждать.

— Жди-жди, не утомись только. А инспектору передай — пусть идёт к дьяволу! Капрал, я хочу в камеру! Меня уже тошнит от этого микроба на одной ножке! — напоследок брызнул ядом Джерри.

Капрал Гонсалес молча отомкнул дверь, и их с Джерри заглотила пасть чёрного коридора. Амадо выглядел ошарашенно. Туда-сюда он похромал по комнате свиданий и после тоже вышел в раскрытую дверь.

Впервые за этот бесконечный день Фернанду посетила мысль: а не обвинила ли она Джерри напрасно? Он ведёт себя, как невиновный человек. И она любит его. Но того, другого Джерри, в чьих объятиях засыпала и просыпалась. А этого незнакомца, Маркоса Феррера, она боится. Он для неё чужой.

Всхлипнув, Фэр прислонилась лбом к зеркалу-шпиону. Мелкие брызги её слёз рисовали орнаменты на стекле, и оно оплакивало историю любви, что разлетелась по ветру прахом.

Когда Фэр вышла из комиссариата, часы пропикали 22:00. Но домой ей не хотелось. Узрев на трассе байкеров, она припарковалась у обочины, чтобы ими полюбоваться. Человек двадцать на роскошных мото, в чёрных косухах, они выглядели счастливыми в этом гоночном безумии. И Фэр им завидовала. Она любила скорость, а профессиональные байкеры привлекали её всегда, но жили вне реальности, затоптанные разумом. Хотя купить мотоцикл, как главное средство передвижения, Фернанда себе разрешила. Но байкеры и она — море и пустыня. Они свободны, как ветер, свистящий в их ушах; как искры адреналина, что горели пламенем в их глазах, а она спряталась в душном кабинете наедине с историями головорезов. Никто не толкал её на это, лишь жажда справедливости, которая у всех своя. Ей уже высказывали подобную мысль, но Фэр не помнила кто. А он был прав — нет справедливости истинной и глупо за ней бегать.

Стряхнув оцепенение, Фернанда завела мотор и вернулась домой. Там царили темнота и безмолвие. Но в спальне тёти Фели работал ноутбук — она писала книгу. Первой её идеей стал сборник кулинарных рецептов. Но однообразный текст её креативному нраву мигом наскучил — рецепте на десятом тётя свернула эту деятельность. Книги о садоводстве, макияже и маникюре постигла та же участь, и тётя Фели переключилась на литературу художественную. Детективы она не очень жаловала, а из возраста любовных романов уже вышла, поэтому решила написать сказку. Детскую сказку о розовой собачке. Так её и назвала — «Мой розовый пудель».

Маргарита над тётей хихикала, но обещала её творение почитать, когда оно будет закончено. А Вирхиния была против, называя мать «бесполезной старухой, погрязшей во грехах».

— Лучше бы ты пошла в церковь! — визжала она у тёти Фели под дверью. — И как тебе не стыдно, мамусик, заниматься глупостями? Пора уже отмаливать свои грешочки, вот-вот смертушка нагрянет!

Официально Вирхиния ещё находилась в декрете, но и через девяносто дней [2] работать не собиралась. Она так фанатично увлеклась религией, что мечтала о канонизации в святые и надувала простаков в интернете, собирая деньги на лечение Эдди, — хотела заплатить падре в церкви Сан Рафаэль Архангел. Но падре не стал её канонизировать и за миллион долларов, уверив, — процедура эта сложная и решение о присвоении кому-либо статуса Святого принимается консисторией Ватикана — Коллегией кардиналов с Папой Римским во главе. Вирхиния рассвирепела, выяснив: канонизировать можно лишь мёртвого человека.

— Чего ж мне теперь помирать что ли? — жалобно горланила она. — Этот падре вместе с Папой Римским — тупицы! А я ведь очистилась ото всех грешочков! Если приглядеться ко мне, можно увидеть сияющий нимб! У меня и имя соответствует. Святая Мария Вирхиния!

— Лучше бы ты за ребёнком смотрела, мать святая! — справедливо упрекала её Маргарита. — Он у тебя бесхозный и орёт сутками, а тебе наплевать.

— Но у меня нет ребёночка, — не моргнула глазом Вирхиния. — Я — мать-мученица, а ребёночек мой живёт рядом с Боженькой и смотрит на меня с небушка, моя лялечка, — и Вирхиния перекрестилась. — Но когда меня канонизируют, я рожу ещё. А вдруг получится Иисус?

Ночь Фернанда провела адскую из-за криков Эдди, лая обычно тихой Барби, но больше — из-за Джерри. Её терзали противоречивые чувства от любви до ненависти, от сомнений до обиды. И ещё жалость. К себе. Но Джерри она хотела отомстить, и даже мягенький голубой кролик не внушал ей оптимизма.

Утром, кое-как продрав глаза, Фэр поскакала на работу. У дверей её ждал сюрприз — толпа газетчиков, жаждущих выяснить: правда ли, что маньяк — певец Джерри Анселми. Фернанда, ещё вчера мечтавшая Джерри утопить, от комментариев отмахнулась и поставила прессу в тупик, задав встречный вопрос: откуда они выудили эту информацию.

Оказалось, журналистов собрал некий человек. Обзвонив самые крупные газеты Байреса, он назвался братом маньяка Джерри Анселми и пообещал сенсацию, если они явятся в комиссариат. Фэр сразу вкурила — это сделал Амадо, но воздержаться от громких заявлений ума ей хватило.