Не прошло и десяти минут, как он вернулся за ней. В его руках было ее новое пальто абрикосового цвета и шляпка в тон.

– Одевайся. Я приготовил тебе маленький сюрприз. Мы с тобой поедем не на извозчике. Нас ждет роскошный форд, – улыбаясь, сообщил он. – Нам до дому ехать не менее сорока минут.

Когда они вышли на крыльцо, стал накрапывать мелкий весенний дождь. Широким черным зонтом швейцар прикрыл их от дождя и проводил к новенькому вишневому форду. Щелкнула дверь, глухо взревел мотор, и они покатили вдоль Петроградского шоссе. Светлана сразу же отвернулась от Андрея и сделала вид, что смотрит в темнеющее окно. Мимо проносились дома, переулки, деревья, покрытые первыми свежими листочками. В приоткрытое окно долетал пьяный ветер весны. Тот необыкновенный ветер, что всякий раз рождает в душе огромную надежду и заставляет томиться от любви.

– Светка, ты дуешься на меня? – весело фыркнул он и с силой развернул ее к себе.

Водитель не слышал их, ибо между ними была стеклянная перегородка.

– Светка, ну Светочка, цветочек, – ласково дурачился он, дергая ее за поясок новенького пальто.

– Ты расстроилась из-за платья?

Она молчала в ответ.

– Дарья постирает его. А если моя сперма окажется ядовитой, мы просто выбросим его, а я привезу тебе осенью еще десяток новых. Осенью я еду в Париж на конференцию. А хочешь, я возьму тебя с собой? – неожиданно выпалил он.

Она продолжала упорно дуться и молчать. Одной рукой он развернул ее подбородок к себе и увидел, что все ее лицо было залито слезами. Словно дождевые капли они струились по щекам и затекали в шарфик.

– Да, моя ты девочка, – он крепко обнял ее. – Да, кто же посмел тебя обидеть? Да, иди ко мне, моя лапушка…

Он осыпал поцелуями ее милое лицо, шепча нежные слова. Целый поток ласковых слов. Он придумывал все новые и новые варианты, пробуя на вкус не сочетаемые ласковые и матерные словечки, густо мешая их в один тягучий сироп. И этот сироп вливался в ее уши, заставляя замирать и улыбаться от счастья. А после его губы вновь поймали ее губы, и он принялся целовать ее долгим и нежным поцелуем.

– Светка, – шептал он. – Скажи, что ты меня любишь.

Она еще молчала, но уже не плакала, а лишь лукаво смотрела в его лицо сквозь собственные мокрые ресницы. Впереди открылась Тверская с множеством электрических фонарей.

– Скажи, разве я плохо тебя ебу? Скажи? – он тряс ее за плечи.

– Не скажу, – отмахивалась она.

– Ах, так? Ну, тогда берегись. Завтра выходной, и нынешней ночью тебе не будет пощады до утра.

– Ну…

– Да, и весь следующий день.

– Я просто умру…

– Нет, Светка, от ебли мало кто умирает, тем более в твоем возрасте, – смеялся он.

– А я умру, – настырничала она. – И тебе станет меня жалко, – она снова всхлипнула, словно ребенок.

– Тихо! Хватит плакать. Довольно! – прикрикнул он.

И она испуганно посмотрела на него.

– То-то же. И не смей мне перечить. Ты моя наложница, а я твой султан. И ты будешь отдаваться мне столько, сколько я сам захочу. Поняла?

Она кивнула, глядя на него затуманенным взором карих глаз.

– А теперь говори: ты любишь меня?

– Я люблю тебя больше жизни, Андрюша.

– То-то же!

– Скажи, а ты, правда, возьмешь меня в Париж?

В Коктебеле у Макса[5] Андрей оказался почти случайно.

Сначала он отдыхал неделю в Ялте. Хотя, пребывание в этом, разграбленном и нищем ныне городе, никак не походило на тот курортный отдых, каким он знал его до 1917 года.

Природа, вопреки человеческому безумству, встречала свою очередную весну. Крым благоухал, цвел и парил над окровавленной землей ветрами будущих надежд.

Но душевное состояние Андрея было настолько далеко от крымской весны с ее яркими почти тропическими красками, буйством цветущего миндаля и пришедшего ему на смену розового и благоухающего тамариска, как бывает далек настоящий живой праздник от скорбной тризны. Его уставшие, больные глаза не радовало даже цветение огромных, кипельно белых цветов граната и айвы. Не восхищали магнолии, ни алые россыпи рододендронов, ни золотые дожди бобовника, ни крымские розы. Он смотрел на всю эту неземную красоту, казавшуюся такой странной, почти нелепой, после привычного цвета крашенных серых палат, гор бурых бинтов, блеска скальпеля и моря крови, и не мог понять и принять, что жизнь может быть иной. Что в ней может быть синее море, дельфины, стайки молодых прелестниц на пляже. О, этих девушек теперь не принято было называть барышнями. Теперь их принято было называть комсомолками. Все они ходили по пляжу в чем-то светлом, а на головах, словно искры, горели красные косынки. Он смотрел на них, как смотрят в аквариуме на диковинных рыбок и не чувствовал в себе знакомого желания.

Здесь, в Ялте, еще свирепствовал Красный террор. Ялтинский мол еще помнил сотни расстрелянных офицеров. Ялтинские улицы, дворы и дома еще дышали адским запахом смерти. Еще не были захоронены кучи трупов. Это было тяжелое время для Крыма. Он шел мимо ялтинских двориков и редко встречал в них человеческие лица. Если ему и попадался кто-то из людей, то все они казались какими-то картонными, не настоящими. Настоящими они становились лишь тогда, когда начинали что-то говорить. Но и это было ненужным. Любое общение становилось тягостным. Порой ему мерещилось, что многие из них сошли с ума. И им необходима психиатрическая помощь.

Он видел почерневшего от горя старого татарина, который каждое утро стоял возле плетня и всматривался в пустой конец пыльной дороги. Андрей узнал позднее, что сначала белые расстреляли трех его сыновей, а потом пришли красные и добили двух остальных. Выцветшая тюбетейка болталась на желтом черепе старика. Дед походил на чахлое деревце, ссохшееся под палящими лучами южного солнца.

Он видел здесь и горы разобранных рельсов, и неубранные баррикады из шпал, возле которых валялись чьи-то окровавленные шинели.

Андрею казалось, что, не смотря на все старания крымской весны, этот тошнотворный, чуть сладковатый запах смерти еще не ушел с ялтинских улиц.

Не мог его выветрить и соленый морской ветер. Море… Как он любил море…

В первый же день, на рассвете, он пришел к его пустынному берегу, недалеко от Ялтинского мола. Лучи солнца в легкой южной дымке уже вставали над горизонтом. Справа играла стайка дельфинов. Вода еще плохо прогрелась, но ему хотелось обжечься этим холодом, чтобы тело наконец начало хоть что-то чувствовать. Андрей разделся донага и поплыл по направлению к молу и за него. Когда он вдоволь наплавался, то вышел на берег и сел на сухое бревно. После купания его пробила крупная дрожь. Зубы прикусили посиневшую нижнюю губу. Он почувствовал на подбородке теплую струйку, трясущиеся пальцы не вытирали, а размазывали кровь по лицу. Он вдруг заплакал. Некрасиво и громко, выкрикивая невидимому Создателю все то, что накопилось на душе.

– За что? – кричал он. – Доколе? Отчего ты слеп, Господи? Почему допустил?! А?!

Крик подхватили чайки. Он словно бы выплакивал этому морю и этому небу всю свою боль.

Сколько он тогда просидел на берегу, он не помнил. Когда обсох, он умылся от крови, медленно оделся и пошел прочь. Возле берега, на лавке, он встретил какого-то мальчишку.

– Что, дяденька, вам тоже страшно?

Андрей плюхнулся рядом с рыжим пацаном.

– Отчего мне должно быть страшно?

– Ну, как же? Тятенька рассказывал, что с этого мола скидывали людей[6]. Не всех стреляли. Кого-то и живьем, с камнями на ногах. Вокруг него до сих пор находят мертвецов, стоящих в воде. Они огромные, все лица им рыбы изъели, а волосы у них дыбом стоят. Я боюсь там плавать. Любой мертвяк может рукой за ногу схватить и утащить на дно, – доверительно рассказывал мальчишка, улыбаясь беззубым ртом.