- Стойте! Люди! Не стреляйте! Не стреляйте!
Глава четырнадцатая
Слезы сами текли у меня по лицу, мне даже не стоило притворятся. Патрульный довез меня до Раомса, в дозорном пункте я повторяла одно:
- Я сама сюда шла, я много знаю и все скажу, - и кивала на отданные карты, которые уже были в чужих руках, - это ценно. Это ведь ценно?
Цатты переговорились на своем языке, и один ушел. Я заплакала еще больше, но никто прогонять не стал.
- Помолчи...
Когда ратник вернулся и прозвучала команда: "Раздеться!", я попятилась к стенке и обхватила себя руками, но тот раздраженно уточнил:
- Обувь, верх... без грязи в покоях, без вони. Поняла?
По холодным плитам, потом по соломе, а потом и по плетенному ковру, меня довели до богатых покоев замка. Я горела своей целью, и потому мольба моя была настоящей, - едва увидев вельможу, и понимая, что он решит остаться мне здесь или прогонит, я сцепила руки у груди:
- Умоляю, господин...
Он махнул и я замолчала. Мужчина был немолод, одет богато, но не броско, для войны, а не для балов. Карты лежали на столе, он уже просмотрел их и о чем-то глубоко задумался.
- Откуда у тебя это? - Прозвучал наконец вопрос.
- Господин... я взяла это у крестьян... они не пускали меня, а я умру... прошу, позвольте остаться! Я готова на любую самую грязную работу за кров и еду, господин!
- Кто ты, откуда, говори по порядку. Как эта сумка попала к тебе?
Я всхлипнула и собралась, стараясь говорить просто:
- Меня зовут Рыс, я с отцом добиралась до своего села, только он пропал... он поохотится ушел и не вернулся... Мне хватило сил дойти до этих мест, а еда кончилась. В поселке меня нигде не приняли, прогнали, говорят - своих ртов много... я плакала. В лесу на стоянку вышла с костром, там четверо было, охотники. Они погреться пустили и даже каши дали, и смеялись. Говорят - девкой нашей обозной будешь... - тут я дрогнула голосом, и заморгала, напуская слез, - а я честная... Они захмелели, хвастать стали, что мародерили в замке каком-то, да бумаги нашли. Важные, за которые всякий господин много золота даст. И что будут они теперь не по лесам мыкаться, а в богатом ходить. А как перепились совсем, я нашла и взяла... господин, я честная, я лучше умру, а шлюхой не стану! А от многих людей я слыхала, что вы милосердны...
- Ты говорила, что много знаешь. Что?
- Господин, - губы у меня затряслись, - я боялась - меня выгонят от вас... а идти куда? Там позор или смерть! Там... Господин! Умоляю!
Закрыв лицо руками, я бухнулась на колени и заплакала. Чем дольше вельможа молчал, тем страшнее мне становилось, что предательство мое окажется бессмысленным - и в Раомс я не попаду, а значит, не смогу освободить оружейника. Меня вышвырнут вон, и тогда действительно останется только умереть. Ведь то, что я отдала эти карты врагу, значит не только - отдать будущую победу цаттам. Значит, что они увидят и крепость Шуул на пергаменте, и раскроют все возможные укрытия сопротивления... а значит я предала тех, с кем служила. Предала и лекаря. Соммнианса могут убить в облаве, и выходит, что за одну только возможность спасти оружейника, я жертвую другом, соратниками, тем, кто меня выходил...
- Перестань выть. - Мужчина хорошо изъяснялся на нашем языке, и говорил четко: - Если не больна, останешься. Аника осмотрит тебя и даст работу. - А потом сказал на своем: - Уведи ее к лесничей, пусть проверит и проследит. Плохо будет работать - прогонит, здесь не приют для нищих.
- Вашей милостью, господин... спасибо, господин...
Как я искренне плакала от облегчения и счастья, когда меня ратник вел от покоев до кухни. Он сказал несколько слов крупной, мужеподобной женщине, передав с рук на руки, и та увела меня в каморку.
- Сопли собрала, лицо утерла. Чтобы слез я больше не видела, иначе выпорю и выгоню, - голос у лесничей тоже был не женский. Если бы не толстая черная коса с сединой и не объемная грудь, принять ее за мужчину было не сложно. - Раздевайся догола.
Я послушно затихла, перестав всхлипывать, и разделась. Пышной я не была, а прошлый путь и болезнь превратили тело почти в скелет. На что женщина хмыкнула:
- Что ты можешь делать с такими руками и такой спиной? Ты свалишься от любой работы.
- Я вынослива, госпожа.
- Я хозяйка. Все слуги здесь в моем подчинении, ясно?
- Да, хозяйка.
По чистоте речи я поняла, что Аника местная, и, кажется, служила в Раомсе всегда - и при старом господине тоже. Она пристально меня осматривала, даже ощупывала, а я дрожала от холода и непривычной наготы.
- Моль. Дохлая моль. Но кожа чистая, вшей нет, и ты еще молодая. Если отъешься, то и сгодишься. Что умеешь?
- Ткать. - Вспомнила я ложь Аверса, и ужаснулась, - а если меня посадят взаправду за ткацкий станок? - Готовить немного.
- Ничего, значит не умеешь. Ткачихи не надобны, повара есть. Ну, я тебе придумаю работу. Одевай свое тряпье обратно, ступай в прачечную. Там отмоешься как следует, чистое оденешь, волосы уберешь, эту одежду сожжешь. Здесь строго. Это не при прежнем хозяине. Чтобы ни запаха, ни грязи.
- А где прачечная?
- Идем.
Лесничая провела меня через натопленную кухню прохладными коридорами в бревенчатый просторный пристрой, где в одном большом помещении несколько женщин стирали в лоханях. Тут было даже жарко - много огня, много горячей воды, едко пахло мылом и уксусом. Прачки были с красными лицами и руками от пара и воды, молчаливыми, каждая занималась делом, и на пришедшую хозяйку внимания не обратили. Но когда она подтолкнула меня и сказала коротко "отмыть", старшая женщина тут же бросила все и занялась мной.
