Тарантелла От тарантула – унынье? В пляске дергается тело. То болезнь на латыни И рожденье тарантеллы. Черная печаль укуса Проступает на лице и… Каблуки гремят и бусы, Танец, словно панацея. Лихорадочная вера Как цветок Средневековья. Амулет движений первых, Или сотрясенье крови? Порожденный страхом танец — То Европа в карантине. Тихо ползающий глянец По ажурной паутине… 1995 «Цветет подсолнух и рука горит…»
Цветет подсолнух и рука горит, Свеча Ван-Гога – классика безумья. Мятежный воск космических обид, Морская соль в безмерно ярком трюме. Ушные раковины, жемчуга, ножи… И плоть и кровь затронутой стихии. Имеющий уста, да задрожит, Представив хоть на миг рубцы сухие! И в трепете, имеющий глаза, От глубины подобных сочетаний — Где раны, там целительный бальзам, Где рамы, там бессмертное метанье. Где свет, там полновесные глотки, Подводного темнеющего бреда. Где торжество холста – ожог руки, Нарушившей условия обета. 1996 «Как мало осталось… Усталость кристаллов…» Как мало осталось… Усталость кристаллов, Кристалликов, выгнутых в сторону тьмы. Сидеть у огня, вспоминая весталок, И все алтари этой долгой зимы. Февраль – это «februo» – «я очищаю», Каминная карма и нищий кармин. И бездна смиренья, когда укрощают Строптивую душу спокойным «аминь». 1994 «Вера, Надежда, Любовь и мать их – София…» Вера, Надежда, Любовь и мать их – София, Мудрость любви, вера, в которой надежда, Вера, в которой любовь, ныне и прежде, Ныне и впредь, на границах враждебной стихии. Много ли сил для таких алтарей остается? Неразделенные горести, нищие страсти, И вдохновенье – ребенок земного сиротства — Волю свою превращает в подобие власти. Много ли радости дарится с каждым рассветом Этому сердцу в хрупкой теплеющей нише? В мире, прекрасном до боли, дарованном свыше, Эхо слова обрывает в глубинах ответа. Вера, Надежда, Любовь и мать их – София, Горсть византийского ветра, зерно утешенья. Где-то, ты слышишь, на флейтах играют глухие И примеряет слепая свои украшения. 1992 «Бренного тела бронза и бремя…» Бренного тела бронза и бремя, Так завершается летнее время. Брошены тени, два зеркала, просинь. Взгляд из глубин, отражающий осень. Тяжесть одежды на брошенном теле. Легкость души, уносимой метелью. 1993 «На «Титанике» бьется фарфор, а сеанс спиритизма…» На «Титанике» бьется фарфор, а сеанс спиритизма Завершится, поверьте, довольно нескоро. Преломляется свет в океанской безжалостной призме, И встречаются души как волны под пенье собора. На «Титанике» – ночь. Для еще сохранивших святое, Может, будет любовь на большой бирюзовой постели. Перед тем как исчезнуть за темной тяжелой плитою Среди рдеющих звезд и живых до безумья растений. Разбивается зеркало в самой роскошной каюте. Отраженья плывут, чтоб расстаться и встретиться снова. На «Титанике» – ночь, и касаются вечности люди. Между страхом и жемчугом, к тихим глубинам иного… 1995 «Ожиданье грозы переходит в желание счастья…» Ожиданье грозы переходит в желание счастья. Сердцевины деревьев болят в ожиданье ударов. Птицеловы расставят большие блестящие снасти, Птеродактили молний – ну чем не прекрасный подарок! Сердце – камень, конечно же, груда больного базальта. В этом каменном веке уже ничего не случится. Если только шаманка с глазами прозрачнее смальты Не оденется в перья свирепой от древности птицы. 1994 «Не платоническая платина…» Не платоническая платина, А лихорадочное золото, Что с приисков судьбы украдено Безумцем, умиравшим с голоду. Светилось в полуночных формах, Таилось в линиях горячих. Клондайка суточная норма, Добытая совсем иначе. Наперекор судьбе аскета, Реинкарнации законам, Сияли слитки и монеты В соединенье исступленном. Звенела радостью чеканка, И на аверсе – имя страсти Звенело маленькою ранкой, В крови которой было счастье. Что бренность или обреченность, Что обреченность или бренность! Когда сумела утонченность Переродиться в неразменность. 1993 |
