И на что мне теперь освященное вино и елей, хоть в реку выливай! Покойника не только не исповедали перед смертью, так еще и не причастили хотя бы каплей вина, и как ему теперь быть в мире ином, лишенному всякой надежды? Парень был прав: возможно, достаточно было бы смочить вином его рот, губы. И начертать елеем крест на лбу. Одержимый своими демонами, Картер носился по берегу, ветер был злым и неутихающим, ноги наши отсырели, и от занимавшегося дня веяло отчаянием.

Вскоре Картер вернулся – запыхавшийся, удрученный, – присел на корточки.

– Пропал, – повторил он в который раз. – Пропал покойник.

– Он уже на полпути к морю, – сказал я.

Мы оба понимали, что я преувеличиваю, но смысл в моих словах имелся. За деревней, после пяти излучин и двух заводей, река выпрямляется и убыстряется, а в дождливую погоду мчит, как повозка с горы, сминая все на своем пути. Картер кивнул и, съежившись, обхватил себя руками.

Мальчишка, право слово, и добрый в придачу. Мальчишка, которого тем утром сразили наповал. С Ньюманом он был дружен и чтил его как отца, и все три дня, минувшие с исчезновения Ньюмана, Картер тешил себя мыслью: может, его друг и погиб, а может, жив еще, кто знает. В конце концов, тела пока не нашли. А когда мертвец исчезает, следом исчезает и смерть – так, по-видимому, рассуждал Картер, и я был тронут его жизнеутверждающей верой, пусть и возведенной на трухлявом фундаменте.

Река – изворотливая, взбалмошная – накрыла собой мертвеца, чтобы мы не сумели с ним попрощаться как полагается. Не в первый раз топтал я речные берега в поисках тела Ньюмана, но во второй, и оба раза не преуспел. Я по опыту знал: когда природа раз за разом мешает тебе в каком-то деле, самое время призадуматься: это лишь невезение или что-то еще? Однако делиться своими соображениями с Картером я не стал.

– Мужайся, Хэрри, – сказал я и, расчувствовавшись, погладил паренька по голове.

Ветер дул нам в спину, мой стихарь, хотя мокрый и грязный, игриво вздувался колоколом то спереди, то сзади. Камыш льнул к воде и протяжно шуршал. И сколь бы подавлен я ни был, мне понравилось, как властно обращался с камышами ветер.

Возвращались мы через поле. На обратном пути подол стихаря развевался у меня за спиной, будто шлейф невестиного платья, тогда как подрясник молотил по голеням – простите, если я слишком часто упоминаю мои нижние конечности, но кто бы не упомянул, когда твой подол по весу тянет на два ведра воды и ведет себя как живое существо. В прошлом месяце меня лихорадило, и сейчас мне было совестно за то, что я такой слабый, одышливый и стреноженный. Я отлично понимал, как выглядит моя голова на ветру: темные спутанные кудри, дыбом торчащие вокруг тонзуры. Теперь на одержимого походил я, но, впрочем, Картеру было не до меня. Мы оба сосредоточились на противостоянии ветру, дувшему что было мочи нам в грудь.

Окаменевшее лицо Картера отвергало любые попытки завести разговор. Он даже ни разу не взглянул в мою сторону. Светало, и двигались мы медленнее, и я смог получше разглядеть порез у его правого уха – несколько дней назад он чинил крышу над притвором, поскользнулся и напоролся на сланцевую плитку. Порез был глубоким, длиною в полпальца, и мне не понравилась ни его краснота, ни бледная зелень, которой он сочился, ни припухлость по краям, напоминавшая скорлупу конского каштана.

Полем мы опять вышли на дорогу, там, где она раздваивалась: налево к мосту, направо к деревне. Свернули направо. Невидимая пара рук толкала меня в эту сторону, прочь от недостроенного моста, где, по нашим предположениям, утонул Ньюман, и когда я обернулся на мост, облака над ним висели скученно, грозно, тогда как впереди они взмывали ввысь и, светлея на глазах, разбегались по небу.

А солнце! Торжественной песнью всходило оно, покуда скрываемое Дубовой горой, нашим длинным лесистым кряжем, который мы еще называем Ленивым Псом (или просто Псом, когда лень нас обуяет). Кряж тянется по северо-восточной окраине Оукэма, поэтому новорожденного солнца в деревне отродясь не видели, но от рассветного зарева вспыхивают деревья на кряже, вот как сейчас, зарево это начинается тонкой жаркой полосой, которая постепенно остывает, розовеет и ширится, наводя меня на мысль о том, что по другую сторону кряжа наверняка плещется море. Вне широких пространств луговины ветер был не таким сильным, и мы зашагали вровень, по-прежнему молча. Картер все время проверял, не потерял ли он рубаху, заткнутую за пояс. Мне хотелось утешить его, но как, если не молитвами и притчами? Иными средствами я не располагал. А Картер явно не нуждался ни в том, ни в другом. С горя он осерчал на весь белый свет.

– Этот порез, – сказал я, – у твоего уха. Непохоже, чтобы он заживал.

– Заживет.

– По-моему, он стал хуже, чем был.

– Но лучше, чем вчера.

– Я так не думаю.

Оскалившись, Картер вырвался вперед, ему не хватало выдержки, зато хватало сил.

– Не нравится мне, как он выглядит, – добавил я.

– Вот и не глядите.

Вдруг он остановился у поворота, где росли березы, некогда украшенные цветастыми, а теперь вылинявшими лоскутками, и опустился коленями на булыжник. Прямо перед ним в высокой траве лежала дохлая собака. Он посмотрел на меня, потом обернулся назад:

– Она была здесь, когда мы шли к реке?

– Я не видел, но, скорее всего, была. На бегу мы ее не заметили.

Солнце всходило, мне пора было читать первые утренние молитвы, потом исповедовать, и я не мог возиться с собакой. Но Картер уже щупал ее ребра.

– Холодная, как глина, – буркнул он.

Однако черная шкура псины отливала здоровым блеском, и казалось, она сейчас вскочит и побежит, и мы бы так и подумали, если бы не вывалившийся язык и бездыханность. Обычно, когда видишь мертвую собаку – да что угодно мертвое, – нетрудно сообразить, голодала она, или терпела побои, или зашибла ее лошадь на полном скаку, либо она просто рухнула замертво от старости и тоски. Эта же была худой, но сытой, ее не били, не калечили, и лет ей было немного, и все эти годы прожила она в довольстве и радости. В траву под березами ее словно сбросили с небес.

– Как мы могли ее не заметить? – спросил Картер, не отнимая ладони от собачьих ребер.

– Темно было.

– И мы бежали.

– И были сами не свои.

Мы стояли не шевелясь, я крепко сжимал в руках склянки с елеем и вином; поиски Ньюмана нас обоих столь взбудоражили, что теперь мы, подобно шерифам, уставились на собачий труп, будто наткнулись на что-то необычное или зловещее.

– Может… – начал Картер, – я ведь мог… – Он принялся выдергивать из-за пояса зеленую рубаху. – Когда я один ходил на реку, может, мне только примерещилось.

– Нет, – сказал я. – Не примерещилось.

– Может, я увидел какую-то тень и решил, что это тело, прибившееся к дереву… Люди наверняка скажут, что это была просто тень.

– А рубаха? Она тоже тень?

– Но ведь вы сами сказали… было темно. И если мы не увидели мертвую собаку, которая была здесь, может, я увидел утопленника, которого не было там?

Я не хотел мучить Картера, но пора было напомнить ему о том, как обстояло дело.

– В субботу на рассвете видели, как человек свалился в реку, Хэрри. – Я старался говорить как можно мягче и доходчивее. – Мимо проходил Роберт Танли, он мало что успел разглядеть, но, с его слов, это вполне мог быть Ньюман. С тех пор Ньюман в деревне не показывался, а других пропавших у нас нет. Вряд ли утопленник был из чужаков. Видит Бог, чужие к нам редко наведываются.

Вообще не наведываются, поскольку мы отрезаны рекой от всех остальных. Сейчас было не время оплакивать разрушенный мост, хотя душа моя за него болела.

Я положил ладонь на плечо Картера:

– А потом тело понесло вниз по течению…

– Не больно-то далеко его унесло, – перебил Картер, пнул собаку в брюхо и сбросил мою ладонь. – Сами знаете, как быстра вода… за три дня тело унесло бы куда дальше.

– А тебе известно, какой путь ему пришлось проделать? Сперва обогнуть заводь у Старой мельницы, потом другую у Горелого леса – тело могло застрять тыщу раз, повиснуть на сломанных ветвях, врезаться в берег и увязнуть там…