На несколько часов, больше не надо. Она б отдохнула, набралась сил, просто дух перевела… И назад. Нужно.
В добрые руки оставила коровку, лошадку, Скорого - Роза на нём ездить будет, Роза его любит… И о доброй старой Марте обещались заботиться Роза и матушка Еванфия. И зарок дали, что если не вернётся она вдруг - что, впрочем, вряд ли, вернётся-то, при любом исходе, но Роза-то всё надеется, что одумается, не успеет далеко отъехать - то найдётся, кому в её доме, доме деда покойного, поселиться, не останется он брошенным…
И не жаль всего оставленного? Не Скорого и Паскуды - так Розы, отца Киприана с матушкой, Елисейки с товарищами, ребятишек-учеников, дома самого, крапивно-кипрейного пожарища, ставшего родным уже, леса, речки, рыбных и ягодных мест их? Жалко, конечно… Её это всё уже. Да ведь всё её, и не её в то же время. Не моё, всехнее, как говорит Елисейка. И это правильно - ей дали, и она в свой срок отдаёт, как и всё в нашей жизни только заёмное, всё на время берём с рождением, чтобы отдать со смертью…
Верно, привязываешься к этому, мнишь своим… В том грешная природа человеческая. Потому и учит Господь людей, отнимая у них то, к чему они привязываются, что называют даже - добром своим, тогда как никак не к добру ведёт оно, обращая сердце человека к тленному, суетному, к страстям и грехам…
Да, грустно разлучаться, оставлять. Сейчас только, в мёртвом доме в глубине дремучего леса, понимать начинаешь, как сердце привязалось к горшкам, половикам, ухватам, всем звукам и запахам старого дома, к крикливым птицам, свившим гнездо на дереве возле дровяного сарая, к конскому ржанию и задумчивому перешёптыванию бурьяна, к плещущейся в воде рыбе и брехливым деревенским собакам, к весёлой и отчаянной ребятне и их грубовато-добродушным матерям, учившим её печь пироги… Всё больнее натягиваются эти нити, а в Москве, конечно, окончательно поймёт, уже зная, как велико расстояние… Но всё равно не повернёт, как с первых шагов, так и с полдороги. Роза думает, наверное, надеется, прислушивается в ночи - не вернулась ли безумная, не стучат ли конские копыта под окном, подбирает слова, чтоб успокоить уязвлённую гордость юного сердца - не хочет унизить-то, смелость уважает, только не хочет, чтоб смелость в безрассудство превращалась. Но Роза не понимает. Не её вина - Настя объяснить бы не смогла. Роза умная, конечно, очень умная, но едва ли подумает, что просто зря показала газету ту…
Разве, получив, нить, можно выпустить её из рук? Далеко Москва… да и ещё б дальше была - что с того? Надо - значит, пол-России пройдёт, и всю бы прошла, вот тому и рада, что не надо всю. Есть конь под седлом, дальше будет поезд, или попутная повозка, машина… Сколько б Господь ни отнимал, что-то ведь и даёт, и зато именно нужное. Вот эту одежду, вот этого коня, вот этот провиант в дорогу дал ведь, и дальше не оставит. Господь упорным помогает, это ещё дед Фёдор говорил, когда подолгу не могла она с чем-нибудь справиться. И расступаются же перед ней вековые сосны, пусть нехотя, а признают, машут вслед мохнатыми лапами - Настя едет к Тополю.
Его зовут не Яков Никольский, а Феликс Дзержинский. Вот тут можно верить, имя, похожее на звук перезаряжаемого ружья… Настя улыбается, проговаривая вслух, как объяснить, что с этим именем совсем не страшно идти через лес? Этим именем можно ответить и густой, тягучей лесной темноте, и леденящему кровь волчьему вою в ней…
Всхрапнул, замотал головой проснувшийся Мужик, поднялся на ноги, заозирался - где это, мол, я, что за дикое место, совсем мне здесь не нравится, надо бы уходить отсюда… Настя вздохнула - не светит дождаться утра. С последней короткой молитвой простилась со скелетом, обещав при всяком моленьи просить бога, чтоб послал кого-нибудь предать его земле, загасила костерок, выбралась под ночное небо… Луна вышла. Это хорошо, конечно, хотя в лесу, наверное, не очень с этого будет толк - дорога неширокая, обступившие с обеих сторон сосны так и норовят в тесных объятьях слиться, уже лапы друг к другу в вышине протянули. Ну и как тут по звёздам ориентироваться прикажете? Их и вообще на небе не столько, а в лесу сквозь кроны поди их разгляди… Ладно, по карте судя - докуда карту ей дед Мартын по памяти намалевал - дорога между Старшим и Меньшим болотами вьётся, главное вернуться на неё, на эту дорогу. А вот за болотами сворачивает она к Яйве, к мёртвым деревням, куда ей не надо, ей новую дорогу искать, к речке Закаменной, тут дед неопределённо на листе почиркал - «где-то тут»… Ладно, чего там, большая часть пути до тракта пройдена, потяжелее придётся за трактом…
Два раза казалось ей, что сбилась с пути. Хваталась за карту, да вот увы, не получишь от неё больше, чем на ней есть. Молилась - Господь выведет… Хоть кто-нибудь, может, и сказал бы - зачем ему делать это для глупой, самонадеянной, своей охотой в бездорожье сунувшейся? Так надеялась на силы свои, так отчаянно в неравный бой кинулась - ну и выбирайся, как знаешь… Выберется. Столько уж прошла.
Свернула дорога, на юг пошла, мимо озера Большого, туда, где, как помнилось Насте с рассказов, большая охотничья заимка, но ей-то не надо туда, ей - прямо, пересечь малый ручеёк, Старшое болото питающий, и там, с версту проехав, вправо взять, новую дорогу искать, что идёт, через речку Закаменную, мимо малых озёр и болот, к тракту…
Свет луны сквозь густые кроны не очень и проникает, а вскоре и его не стало. Два раза усомнилась, пересекла ли она это нужный ручеёк, или один из оврагов или малых безымянных ручейков это был? Верно, очень это плохо, что нет у людей крыльев. Ей насовсем и не надо, она б только на миг один поднялась ввысь, сверху взглянуть - далеко ли тракт, много ль ей ещё пройти… Изнутри-то леса, что ни говори, так паршиво себя ощущаешь - хуже в жизни не бывало. Случалось, говорил дед Мартын, что непривычного, в чужие места попадающего, и малый лес при деревне может долго кругами водить, потом с удивлением узнаёшь - топтался-то всё на одном месте. Деревья для непривычного все одинаковые, это кто в лесу жизнь прожил, знает, что нет двух одинаковых… Насте, конечно, не представить этого. Она-то непривычная, она чужая этому лесу… Хоть и кажется, час за часом вглядываясь в непроглядную темень - глаза б так не посадить, что то ли родилась она тут, то ли век уже тут живёт, приговорённая к этому лесу, к вечным скитаниям… Мороз по коже продирает. Как эти древние, дикие люди в лесу жили, если были они неверящие, некрещёные, молитвой смертное отчаянье не унимали, крестным знамением злой морок не прогоняли? Верно, были они с этой нечистой силой в крепком договоре, в кровном родстве? Ещё отчаянней, страшней от этой мысли… Два раза морок Насте за деревьями виделся, неясный свет мерещился, весёлые, смеющиеся голоса слышались. Дед Мартын строго-настрого наказал - на голоса не идти, огоньками вдалеке не соблазняться. Нет тут жилых деревень, нечисть это путников зазывает. Не при Розе говорил - Роза-то за такие разговоры напустится. А дед Мартын спорить с Розой не любил - не то чтоб глупая-городская она, Роза, с этими её нападками на суеверия тёмных людей, но ведь не брешет же, что сроду никаких лесных мороков не видала, а уж сколько она по лесам ездила… Просто, видать, оберег на ней сильный.
Что ж, до сих пор то ли жалел её лес, то ли присматривался, а теперь вот понял, что серьёзно она, не шутит, ну вот и сам решил по-серьёзному. Это, говорил дед, ещё ничего, если просто голоса - хохочут ли, плачут, аукают… Хуже, когда голоса будто знакомые, будто из родни кто тебя зовёт. Случалось, охотники в разные стороны разъезжались, а потом будто слышал охотник голос товарища, шёл на него - и пропадал навсегда. Ну, услышь Настя голос матери или сестёр - сразу поймёт, что это морок, что им делать-то тут. А вот если голос Розы это будет? Иди сюда, мол, Настя, мы с охотниками выехали тебя искать…
А тем более не пойдёт. Не для того столько вёрст проехала.
Ну, слава богу, много молитв-то помнит, станет совсем страшно - вслух девяностый псалом запоёт, он от нечистой силы как раз… Предлагала матушка Еванфия ей в дорогу икону взять - святой великомученицы Анастасии.
