Позже, много позже ей говорили, что нет ни бога, ни дьявола, что на войне всё это и больше того бывает, на войне никто не свят, все убивают… Позже она поняла, что до сих пор не понимала значения этих слов - братоубийственная война. Что думалось ей, как жаль, что нельзя обе эти стороны схватить, как дерущихся мальчишек: что это вы делаете, вы же братья! Нет, всё по-взрослому, всё по-серьёзному… Да любая война братоубийственна, хоть десять раз это повтори! И тот, кто всерьёз когда-либо считал, что это менее ужасно - когда убивают друг друга русский с немцем или там японцем, что есть нации-друзья и нации-враги - тот заслужил, пожалуй, чтоб однажды братоубийственная война случилась на его земле, чтобы уже не нация или вера разделяли и объединяли, а непримиримость, ненависть оказались настолько исступлёнными, иссушающими… Это кто-то может говорить, что мол сдурели люди, от крови опьянели, себя забыли, кто-то может мучительно искать, к кому повернуть, с кем правда, кто без греха… А она знает - правда её с мужем её. С мужем, за слёзы которого не простит, если б за всё остальное могла. Вволю говорить, что красные и такими-то, и сякими тоже были, и тоже кругом виновны. Он - не такой. Он крестьянский сын, он солдат, он не этого вот всего хотел, а жизнь строить по-новому. Она за эту чистоту в глазах сразу заметила его и полюбила, в нём она дом обрела, семью, родину. И эти глаза, выеденные дымом, исколотые ледяным ветром, такими же чистыми остались.

- Пашенька… Ты больше моего по городу ходил. Скажи, работает ли тут церковь?

- Что? Зачем это?

- Как не понимаешь! Окрестить маленького надо. Спешно окрестить, ведь знать не можем… Спасти хотя бы душеньку его невинную…

Пашка рассердился.

- Ты опять за своё! Не каркай, так глядишь, и беды не будет! Я тебе говорю - не умрёт он! Не для того, что ли, мы тут кровь проливаем, чтоб дети наши жили, свободными, счастливыми гражданами жили, хозяевами своей земли? Сами можем в землю лечь, кровью её для них удобрить, а они жить будут, в них будущее наше, ими Советы вырастут! Вот не окрестим, пока ты дурь эту из головы не выбросишь! Вот смотри, тоже я упрямый, не плачь по живому, как по мёртвому!

- Пашка…

- Что - Пашка? Двадцать один год уж Пашка! Сын мой живым мне нужен, и жена моя - спокойной и счастливой! Ты думаешь, вот непременно он больной и хворый будет, как брат твой? Так он не только тебе сын, но и мне, и моя в нём кровь, а в нашем роду, коль войны да мора не было, как ни болели, а попа соборовать не звали, нас земля не лежать в ней звала, а работать на ней. Ты думаешь, вот как здесь, на повозках да под пулями, да в чужих хатах, дитё растить? А как мы росли! Вырастим, и других ещё родим, и увидим, чья правда возьмёт!

- Паш, ну нельзя ведь дитю без имени!

- Ну это верно, нельзя. Запишем, это-то я ничего против не имею. Как же назвать его думаешь?

Мария даже растерялась. Думала, вопрос этот на себя целиком отец возьмёт.

- Я б в отцову честь, Пашенькой.

- Э, вот этого только не надо! Я, между прочим, Павлович, и отец мой Павлович был. Надо такую дурную традицию кончать. Да мало ли имён хороших на свете? Хочешь, так в честь отца или брата, или деда которого-то назови, уж у тебя-то выбор, поди, есть, это у нас кто не Павлы и не Иваны, те Васильи и Петры, других-то имён я что-то и не помню. Народилась бы девка - так другое б дело, у отца моего семь сестёр было…

- Назовём Яковом, согласен?

- Яковом? Это ж кого у тебя так звали? Какое-то совсем уж не царское имя!

- Конечно, не царское! Да разве есть сейчас имена царские и не царские? А звали так не у меня, а у нас с тобой человека, благодаря которому мы тут с тобой сидим спорим, а так бы не было ни меня, ни этого вот нашего с тобой будущего наследника Советов.

- Вот оно что. Ну, это дело тогда мудрое и правильное. Может, вот об этом почаще думай - и меньше страхов будет. Про нас с тобой, Маруся, говорить следует, что мы в рубашке родились, так нечто сын наш у таких родителей без рубашки родиться мог? Ты отдыхай, дитё корми, Маруся, а я пойду, пока мои бойцы меня отсюда прямо поздравлять не выволокли…

Храбрилась-то и улыбалась Мария при Пашке - да по-честному, и впрямь отступали всякие дурные мысли, когда смотрела, как бережно и аккуратно, с почти религиозным благоговением берёт он на руки драгоценный свёрток, как ходит с ним по комнате, вполголоса напевая колыбельные, которые пела в детстве мать, а наедине когда оставалась, с крохой своим, со своими мыслями - неутомимый червь тоски, ожидания страшного снова начинал грызть сердце. Сколько, сколько ещё любоваться ясными глазками, так широко, восторженно распахнутыми на круглом розовом личике, упрямыми губками, отыскивать в этих младенческих неоформившихся чертах отцовы, свои… Алёшенька до 14 вот дожил, дай бог, и ещё проживёт, а чего это стоило - ему, им всем… С Пашкой об этом нечего и говорить - до сих пор глупую эту обиду держит, будто как окрестит ребёночка - так и молиться перестанет о его жизни и благополучии, будто зараз и отпевание ему закажет… Что ж, мол, в бога веришь - так вот пусть и позаботится бог, чтоб некрещёной душа в мир иной не ушла, прямая это его забота. Бедный, милый Пашка, такой счастливый, такой гордый, такой заботливый - «Ты сиди, Маруся, я сам, дай и мне попробовать с бабьей этой техникой сладить, чай, не мудрее пелёнки, чем дело командирское… Было дело, мать на работах была, так за сестрёнкой я ходил, ничего, остались навыки…» Бабы, с которыми случилось ей знакомиться за этот их непростой путь, порой казались ей немыслимо жестокими, она не понимала их. Они так спокойно, без надрыва, без горя, как о чём-то обыденном, говорили о смерти своих детей. «Старший-то, я его и не помню уж почти, быстро помер, у меня молока тогда не было, может, что голодовали мы тогда… Второй вот почти до года дожил, животом маялся, к бабке принесли, та рукой махнула - даже и не возьмусь, помрёт, на нём написано… Ну, что уж теперь, у меня под сердцем новый уж был… Да надсадилась тогда шибко, трудными родами помер… Или не тогда это было? Девка что ли в тот раз была, в хороший год родилась, щас бы ей дай бог памяти… сколько было бы? Не доглядели, свинья заела…» Как они могут так спокойно об этом - дескать, бог дал, бог взял, когда захотел, тогда и взял - голодом, хворью, кто в колодец упал, кто лошадям под копыта попал… И хоть она с ними прямо не говорит, а тревогу её, страх за новорожденного, они видят, чувствуют, и не понимают его. Ну, и помрёт, чего ж такого? Оно понятно, горе, мы вот тоже как ревели, а как тут не реветь… Но опять же, долго не поревёшь. Годы молодые, ещё нарожаешь, который-то выживет… Нет уж, несколько раз такое переживать ей совсем не хочется, лучше уж самой в гроб…

Но шли дни, недели, Яшенька был бодр и здоров, кушал со зверским аппетитом, от воплей, по уверениям бабок, стены дрожали… Пупок зажил на диво хорошо, а это ведь был, кажется, первый признак, что долго кровоточил пупок… А потом и новая радость была - с пробуждением от зимней спячки природы Красная армия перешла в контрнаступление, и уже не до того было, чтоб думать и бояться… К марту-апрелю было намечено три направления наступления белых войск - южное, на Уфу, западное, на Казань и Симбирск, и северное, на Ижевск, Вятку и Котлас. Однако успехи Западной и Сибирской армий под Уфой, Оренбургом и Ижевском были их последними успехами, осуществить переправу до вскрытия рек им не удалось. В мае части генерала Пепеляева начали наступление на Вятку, и им-то навстречу поспешили и маленькие разрозненные отряды, застигнутые зимой в городах и сёлах Вятской губернии…

========== Весна 1919. За солнцем ==========

Начало весны 1919 г, Пермский край

- Ну что, соскучиться успели? - Роза, встряхнувшись, как мокрая собака, широким шагом шагнула к печке и рухнула на скамью, с наслаждением вытянув ноги, прижимаясь спиной к тёплому боку печи, - даже раньше обернуться сумела, Мужику-то у меня только дай побегать… Погода на обратном пути, правда, не порадовала, туда-то, хоть и жгучий морозец, легче было…