- Да душу готов прозакладывать, она это! По первости и я усомнился, конечно, в замешательство даже пришёл, уж едва не поверил, что с того света, считай, вернувшись, и не такое примерещится. Да уж нет, не выжил пока из ума. Будто это лицо с кем другим спутать, в самом деле, можно… Точь-в-точь, в самом деле, дежавю - так же тогда она надо мной склонялась, словно в тот самый миг я опять вернулся, словно от долгого сна в 14 году в себя пришёл…
Словно ледяной рукой нутро сжало, потянуло, выворачивая. Боже… Боже, это - Володи голос? Это вот Володя это говорит? Это Володя, с этими его чистыми, наивными, небесными глазами? Вот с этими же самыми глазами, которыми он на неё смотрел, он и это сейчас говорит?
- Ты, Сумин, без описательностей, эти свои восторги в романах для дамочек писать можешь. Мне, сам понимаешь, удостовериться нужно. Ради твоей ошибки людей подымать и такое дело проворачивать - больно дороговато, знаешь. Что, ведь так она ничем себя не выдала?
- Ну уж конечно, как ну духу всего не изложила…
- Так крепко любит, видать, - едко усмехнулся собеседник, - ну это да, ума у ней побольше, как слышал, чем у всей семейки, вместе взятой, было… Либо признай, что ошибся, ну, с кем не бывает-то, либо обломал ты зубоньки об эту нэйти…
- Так уж и обломал. Да неделя, ну две - открылась бы, уж сколько раз по лицу видел, тень пробегает, будто сказать мне что-то вот-вот готова была, но не решается. Нет, на чём стояла, на том и стоит всё, уж на вере думал подловить - и то не ловится, руки заламывает - так-сяк, разной веры мы, не могу я от веры родительской отрекаться… Однако подарил я ей иконку - возьми, мол, как подарок в знак любви моей, пусть она не святая для тебя, но поди, не осквернишь себя тем - так хорошо видел, с каким лицом она ту иконку брала… Опять же, хоть, конечно, крепко она за этот свой деланный выговор, якобы финский, держится - и ведь не устаёт язык коверкать, я б в три дня одурел - но бывают моменты, когда чистый русский у неё…
Бывают моменты… о Боже, Боже мой, это вот эти уста, которые целовали её, которые ей в верности клялись, говорят сейчас про эти моменты?
- Вот это уже интересно, вот это конкретика. Наводящие вопросы задавал, прощупывал?
- Позадаёшь тут. Только гляди, не спугни. Покуда ничто не мешает так и послать меня, откуда пришёл.
- И что ж ты делать намерен? Уехать-то с тобой она покуда согласия не давала? Сколько раз предлагал?
- Уехать - это, конечно, вариант совсем хороший бы был…
- Ну так настаивай! Мужик ты или кто? Медсестру-чухонку уломать он не может… Видать, и правда непростая чухоночка…
- Да согласится! Но с напором тут нельзя, нет, у ней своего норову больше, чем у нас разом. С ней другая тактика - исподволь подтачивать…
- Знаешь что, подтачивать! Мы тебе ещё полгода на раскачку давать не можем! И так ты тут вольготно поотдыхал…
- Сам бы так поотдыхал, дерьмо за солдатнёй убирать и снег ворочать! Раскачка не раскачка, а теперь она, однако ж, с руки у меня ест… Так сколько потов это стоило. А порушить это всё недолго. Я почему тебя и вызвал, что знаю, нет у нас столько времени, сколько требуется, коли охоткой со мной не поедет - придётся уж вам… Думаешь, мне в радость в этой дыре ещё бог весть сколько торчать? Я б уж десять раз в родные места слетал, жену родную хоть повидал, хоть змея, а родная…
Земля кружилась, из-под ног уплывала, с небом местами норовя поменяться - равно то и другое белое… Белое, пустое, бессмысленное, как все мысли её, все надежды… Закусив губу, Татьяна сползла по двери в изрытый ногами, не расчищенный с утра снег. Боже, спит она, может? Да и кошмара такого она вообразить не могла, чтоб страшнее, чем мёртвый Пааво, мёртвые родители - ледяные призраки, встающие из белого, из злой черноты ночной… При свете дня кошмар, под небом, под ясным дневным небом…
- Да бедный ты наш! - зло расхохотался незнакомый, - и правда, как страдаешь-то ты тут, к большевикам подлизываясь да с чухонкой кувыркаясь…
- Ты б заткнулся, был так добр, а? чего ж ты на моём месте не оказался? То не оказался, сам отвечу, что ты в лицо б её так нипочём не признал, а второе - тактики к ней нужной бы не нашёл. Чтоб ты знал, как не по себе мне…
- Из-за этого-то? Ну, это ты брось, если уж всё-таки она - какое имеет значение, будто князь её такой не примет? Она хоть и брюхатая Николашкиной дочкой остаётся, да и это дело поправить недолго и не трудно, и поженились бы вы тут - что, эту их коммунячью бумажку в расчёт бы кто взял? А как наши досюда дойдут, так много ль останется помнящих о какой-то там Варинен… Яринен… как её?
- То-то я смотрю, бежите вы, торопитесь…
- Твоими молитвами. Раз из пяти от тебя что толковое поступает.
- На моё место становись! Думаешь, я тут прихожу, а мне эти их советы-исполкомы всё на блюдечке подносят: вот пожалуйте, карты, а вот сводка о хозяйственных делах, а вот состав частей наших по именам и званиям? Чего услышу где, то и передаю, городишко, благо, паршивый, маленький, любой секретности дело хоть какая собака да разбрешет…
- Ладно, чёрт уж с этим всем, обсудили уж, тут пусть начальство думает, у него голова большая… Надо нам подумать, что с кралей твоей делать. Думаю так, ты б согласился всё же к ней перебраться. В вещичках покопаешься, что-то да накопаешь. Что стариков опасаешься, понимаю, но не великая ж это проблема? Пока братец живой был - ещё понимаю, проблема, но не дитё ж ты малое, с такой-то помехой не сладить?
Не видела Татьяна дороги, нечистая сила её над снежным месивом несла. Нечистая, горькая, из больного, в агонии корчащегося в груди сердца бьющая. Господи, Господи, как попустил? Доверилась, открыла сердце… полюбила… Чуть-чуть голову дурную сама в петлю не сунула… Мамочка, мамочка милая, как с небес не предостерегла? Папа… столько каялась перед тобой, что плохая дочь, столько извинений себе искала… Никаких, никаких извинений! От сотворения мира и до сего дня, сколько подлецов девичьи сердца обманывали, цвет невинности, трепетной любви срывали и насладившись, в пыль придорожную бросали. Сколько необдуманных девичьих клятв предметом насмешек стало, похвальбой удали совратителя… Но так, но так… Самая умная, самая серьёзная? Как бы не так. Что же делать теперь, как спастись? Не слёзы, темнота от горечи и боли глаза заволакивала, едва не споткнулась, переступая порог ЧК… Не от мороза озноб бил, не от дешёвой сигареты, спрошенной вторым чередом, после листка и пера, горечь и тошнота внутри. Короткая огненная вспышка осветила небритое, невыспавшееся лицо напротив - вот так правдивее, вот так вернее, чем тот строптивый, драгоценный огонёк, так много обещавший… Вспыхнула и погасла, как и любовь её, её недолгое счастье. И так и остался лежать под столом выпавший из-за пазухи пирог, только по приходе домой и вспомнила, что он был…
В один мешок собрала все его немногочисленные подарки, всё, что напоминало о нём - выкинуть, убрать с глаз. В печку бы, да не всё сгорит… Замерла, взяв в руки икону - Господи, помилуй, Пресвятая Богородица, спасибо - удержала от святотатства, со святой вещью так нельзя, не лежит на ней скверна подлого, никудышного человека. Но смотреть на неё, но - молиться перед ней… С памятью-то о нём, о поруганной любви её, о грехе её доверчивости… Ночью, таясь, как тать, подложила икону на порог церкви. Не нужно ей этого милосердия от него, этой капли бальзама для души православной, от его погибшей, окаянной души - не надо. Пусть за икону эту, в церковь внесённую - хоть не много-то в ней ценности, ну может, какой бабушке верующей отдадут - Господь, быть может, его помилует, простит. Она - не простит.
Когда арестовали, а затем расстреляли Владимира Сумина, на месяц, конечно, хватило госпиталю пересудов и разговоров. Одни, конечно, охали, ахали, жалели - да ошибка какая-то, да не может такого быть, да что ж с того, что бывший беляк, честно ж трудился человек мало не полгода, другие вещали, что вот сразу ж он им не понравился, как чуяли, что есть в нём какая-то гнильца… Одно хорошо - не знали, и он сам так и не узнал, что донос о нём, как об агенте белогвардейцев, сплавляющем им сведенья и планирующем в Усть-Сысольске контрреволюционную диверсию, был за подписью Лайны Ярвинен. И никак, никаким образом имени её это не коснулось, хоть должны были, наверняка, и он, и подельник его на допросе пересказать, всё то же, что она слышала, а то и сверх того. Всё правильно, если есть у неё такие вот благожелатели, то должны быть и настоящие защитники. Как-то ведь Римма Юровская получила о ней сведенья, как-то разыскать её собиралась, значит, какой-то был пригляд… Вот почему казалось, что, хоть чёрный, страшный поезд растаял в чёрной, страшной ночи, нить всё тянется, не рвётся, болью за сердце тянет, сухой, насмешливый голос еврейки всё звучит в голове, это с ним она беседует, как с ангелом-хранителем, это в ту самую опустевшую, так и не выкинутую пачку она перекладывает купленные сигареты. Бог и мама на небе, а она здесь, на земле, дочь убийцы, сестра милосердия - кровавого, жестокого красного милосердия…
