Куда денешься, она поверила. Сперва - потому, что мама поверила. И теперь, когда мамы больше нет… Почему-то не отвергла, не обвинила. Видно, страх теперь вполне дошёл до неё, занял всё её сердце, видно, страх - чувство более сильное, настоящее, стойкое, чем гордость, это возмущение несправедливостью, эта тоскливая, безнадёжная ненависть - к кому, к чему, знать бы по именам…
Как хочется, господи, больше не нести эту тяжесть на своём сердце в одиночку, ему, хотя бы ему одному - наконец довериться… Ведь он ей - не чужой. Почитай, муж. Если настоит на своём и они пойдут, хотя бы распишутся - то и совсем муж будет. А значит - всю жизнь вместе, и все радости, и все тяготы пополам. Можно ли от мужа-то скрывать? Такое-то, мягко говоря, не пустяк? Порой Татьяна чувствовала себя до крайности погано, когда думала о том, что будет, когда он узнает. Ведь однажды он всё равно узнает… Что даже имя её, которое он произносит с такой нежностью, с таким глубоким восторгом - не её. Как он воспримет правду? Поймёт ли, простит ли? Глупо думать, что полюбивший бедную финку не отвергнет великую княжну. Скажет, что никак не может согласиться на такой неравнородный брак. Да и в общем - простит ли ей, что ему не сказала правды, говорила - «люблю», но не доверилась? Неужели ещё сомневалась? Неужели хотя бы в малой части, лгала?
«Может быть, лгу, да… Но на ложь меня обязали, и не мне с себя эту обязанность снимать. Володя, милый Володя, ты ведь… такой наивный, такой чистый, простодушный! Как можно давать тебе в руки то, что может стать страшным оружием против тебя и меня? Ты ведь не сможешь лгать вместе со мной, ты хотя бы какими-то переменами в обращении, обмолвками, заминками выдашь, нас убьют, и тебя, и меня, разве я могу это допустить? Нет, любимый, незнание - и в самом деле лучшая защита…»
Нет, господи, это слишком жестоко. Любимому человеку лгать, с любимым человеком тщательно выбирать слова, крепко держа эту спасительную маску… Получается, что на разных чашах весов у неё - Владимир и её родные. На разных, а должны на одной, должно не быть колебаний. Может быть, если постепенно, если она подготовит его… Например, сначала скажет, что она не родная, приёмная дочь Ярвиненам… что православная… Ведь это обрадует его, наверное? Ведь не поймёт же он из этого одного всё остальное? Полно, разве сможет он удержаться от расспросов. А значит - либо вся правда до конца, либо снова ложь…
Решено. Сейчас она пойдёт к нему и скажет, что переезжает к нему, вот в этот дом, да, да хоть в конуру собачью - он муж её, а это его дом, уж какой есть, в таком ей и быть хозяйкой. Дом Ярвиненов тоже не хоромы. Ещё неизвестно, что там с тем, отцовским его домом, может, вовсе реквизирован? А может, сожгли при наступлении или отступлении орды той или иной стороны… Может, и нет уж в живых его матери, куда они поедут, в безвестность? И вовсе, есть обстоятельства, препятствующие её отъезду, и обстоятельства серьёзные, никак не преодолимые. Только о них она уже позже ему поведает, тогда, когда будет можно. Пусть примирится, примет так, как оно есть - нельзя им уезжать, и всё тут. Не её то решение. Но если любит, если её безопасность ему не безразлична - пусть просто поверит этим скупым её словам, без возможности объяснить больше прямо сейчас, и не делает никаких глупостей, вроде - попытаться разузнать, кто её враги, найти их… Не пошёл бы ещё смущать бедных стариков расспросами… Покуда они, сколько она знала, ни с кем ни словом, ни полусловом лишнего ничего не сказали, но так может и не продолжаться вечно - старые люди уже не так всё помнят и соображают, да могут и просто не сообразить, в чьи уши какие их совершенно невинные слова могут оказаться совершенно некстати…
Как начать разговор? Так коротка эта дорога, чтобы подобрать подходящие слова, чтобы собрать разбегающиеся мысли… Где бы ей для самой себя найти уверенность, тем более - убедить его, передать ему… Там, где любовь, там, где он, Владимир - вот такой вот весь, с этими огромными небесными глазами, с этой широкой простодушной улыбкой - всё должно быть просто и ясно. Почему же всё так зыбко, так сложно и надрывно у них? Не виновата, конечно, не виновата она в этом, однако именно она тому причиной…
Уже подходя к избушке, Татьяна несколько раз останавливалась, чтобы унять дрожь, успокоить буйно колотящееся сердце. Не должно быть этого волнения. Волнение - признак того, что она сама не верит в то, что говорит. Как хорошо, что в этот ранний утренний час никого знакомого ей не встретилось, не отвлекли разговорами, не сбили с настроя… А дома ли он? Ну, коли не дома - подождёт, оглядит заодно место будущего своего хозяйствования. Да куда б ему в такой-то час выходного дня, отсыпается… Отсыпается, а она, так-разтак, будить его идёт, да ещё с какими разговорами! Хорошо, с собой пирог горячий ещё, Хертта с утра испекла - «сытый мужчина - сговорчивый мужчина». Через плотную ткань - полотенце и шерстяную, грубой вязки кофту - грудь греет, ароматом истинно божественным дразнит. Уж не так плохо позавтракала Татьяна - в выходные она всегда завтракала хорошо, плотно, от по-матерински заботливой и настойчивой Хертты так не отмашешься, как от Владимира или дурочки Зиночки - а так и проглотила б этот пирог целиком… Пробежка по морозу же ещё больше аппетит разжигает. Нет, не проглотила бы, нет-нет, жевала бы с наслаждением, чуть ли не зажмурившись и урча, как кот. Черинянь, местный рецепт. Пааво из своих поездок привёз, Эльзу и мать выучил. Казалось бы, простой, немудрящий бедняцкий рыбный пирог, отчего ж так вкусно? Оттого ли, что свежее-горячее, или что добрыми, мастеровитыми руками Хертты изготовлено, или потому, что память о Пааво… Дар этой земли, давшей им приют. Кусок на родительском столе всегда сладок, даже если родители это приёмные. Да, вот это Владимир несомненно должен ощутить. Это-то чувство должно у них быть общим, тем, что сродняет… Благодарность за прожитый день, за хлеб, заработанный честным трудом, за надежду за день завтрашний…
В пяти шагах до двери Татьяна замедлила шаг. Из избушки слышались голоса. Уже поднялся? Ну, хотя бы это хорошо, но… но он не один? Кто это у него в такое-то время? Отсюда Татьяна не могла разобрать ни слова, голоса - оба мужские, один знакомый, родной, любимый, другой, могла бы поклясться, раньше не слышала - сливались, перерывая друг друга, образуя сплошной монотонный гул. Да и не так уж громко говорили, только потому, что избушка ветхая, а вокруг в этот час тишина стоит необычайная - отшиб, и ветер стих - и слышно в пяти-то шагах. Она подошла к двери, уже нагнулась к ручке - избушка-то почти в землянку преобразовалась, и летом, верно, смотреть до слёз больно, а сейчас окон у неё словно вовсе нет, снегом замело, по правой стене снежный язык, с кровли свисающий, с сугробом внизу сросся. Стушевалась, снова замедлила - ну не могла врываться, как девчонка шальная, посреди чужого разговора. Дождаться, по крайней мере, паузы в их разговоре… А что, не так и сказочна эта мысль Ярвинена-отца - новый дом справить… Вот на этом вот месте, зиму дозимовать, а как тепло установится - снести эту сараюшечку бедную, пора уж ей на покой, всё одно ещё зиму ей не пережить, завалится ведь и сама, и новый дом поставить. По народным традициям, двойной, общими сенками соединённый, одна сторона Ярвиненовская - старикам и Эльзе с детьми, Рупе в свой черёд в наследство отойдёт, вторая - Суминская, их с Владимиром… Конечно, не навсегда, но чего теперь загадывать? Сколько бог рассудит, столько и проживут здесь, а впрочем… Впрочем, разве непременно нельзя будет им остаться здесь и тогда, когда всё разрешится, вскроется? Разве так уж несчастна она здесь была? Да, было трудно, да, тяжело, холодно здесь, сиро и неприветливо… Что ж, съездят они, положим, в Петербург, даже съездят в прекрасную, возлюбленную Ливадию - а вернутся сюда. Жить всегда там, где хорошо, где всё радует и тешит глаз, где легко, солнечно, и дышится вольготно - так ли уж морально? Жизнь земная - юдоль трудов и слёз, но трудам и слезам мы благодарны быть должны. На лёгкой, беспечальной жизни многому ли мы научимся, проверим ли свою веру, мужество, терпение, смирение? Да, благодарны они должны быть этому месту за всё, чему оно научило их - и в сравнение не идёт её прежняя госпитальная практика с тем, что выпало ей здесь, как в сравнение не идут домашние хлопоты в той, прежней жизни с тем, что здесь было и ещё будет. И за то, что встретились они здесь, здесь любовь их вспыхнула и разгорелась ровным жарким костром… Как малый росток, корнями в землю, кроной в вышину, так их любовь этим домом прорастёт, и вот какое ещё счастье надо? Дом чистый, светлый, крепкий, тёплый, заместо этой развалюхи и чуть более надёжного, но маленького и тесного домика, где живёт она сейчас, семья… Пааво привозил, показывал табличку деревянную со знаком-«пасом» - такой знак собственности у местного народа, у каждой семьи свой. Какой-нибудь свой и они для себя придумают. Ну а сложится по-другому - так уступят свою половину для Ритвы, а сами… А большая ли разница, где жить? Куда ни принесёт их малый семейный кораблик река времени, везде они сумеют пустить корни любви, труда, счастья. Здесь научившись, везде сумеют… Всё это в один миг промелькнуло перед мысленным взором, и против воли разулыбалась Татьяна, представляя, как будет излагать это всё Владимиру - конечно, не так восторженно, как родилось это в её мыслях, а спокойно, степенно, обстоятельно - не за серьёзность ли он её уважает?
