Апрель наступает. Как март пролетел, Татьяна толком и не заметила - за всеми-то хлопотами, да за любовным дурманом.
- Весна - она и тут, как ни крути, весна, - говорил Владимир, жарко, крепко целуя её, любовно перебирая её волосы, - а весна - время всего хорошего, светлого, радостного… Когда ж ты переедешь ко мне, Лайна? Домишко без хозяйки тоскует…
К этому времени появилось у Владимира это «ко мне». Сперва-то жил он при госпитале, оборудовав себе местечко в подсобке, а теперь вот за примерную, достойную службу выдали ему ордер на заселение - помер сторож-бобыль, осталась после него хибарка махонькая, ветхонькая, по самые окна в землю ушедшая, а какая ни есть, тоже дом.
- Хотя стыдно мне, конечно, в такой-то дом красавицу-жену вводить. Что люди скажут? Засмеют, и поделом. Лайна, милая, а может, уедем? Поедем на родину ко мне, матушку мою старенькую утешим, она тебя полюбит, не сомневаюсь.
- Я думала, умерла твоя матушка.
- В самом деле? Сплюнь ты, Лайнушка. Уж очень надеюсь, что живой сына дожидается, она у меня не такая и старая. Поедем, милая? Там хорошо, там красиво… Ведь этот-то неприветливый край и тебе не родной, но конечно, за одно то его благословляю, что здесь тебя встретил… Оно правда, и твои родители - родители, и с их сердцем я так поступать тоже не в полном праве, всё ж не муж законный, птичку из родительского гнезда похищать… Ты подумай, Лайна?
- Война… война не кончилась, Владимир…
- Что ж, что война? Поди, скоро кончится. Да ты и там себе дело найдёшь, ты-то да не найдёшь!
- Как твоя мать примет невестку-финку-то, ты подумал?
- Хорошо примет, уверен! Как такого ангела, как ты, не принять можно?
- Ох ведь вылетим оттуда в обратном направлении, милый мой, да всякие горшки вслед полетят! А что же, милый, ты и там санитаром в больнице унижаться готов?
- С тобой, царица дум моих, и не так унизиться готов, бо унижающий себя возвысится! Хоть век свой любую работу делать готов, лишь бы ты была рядом!
- Смотри ведь, чего доброго, поверю!
Снова жадным поцелуем впился.
- Верь мне, любимая. Пусть не сразу, конечно, ты скажи, сколько испытания мне дашь, столько и выслужу, а потом всё-таки поверь. И над предложением моим подумай. С решением тебя ни торопить, ни неволить не стану, а всё ж скажу, что хотел бы, как и любой на моём месте мужчина, в свой дом, под родительскую крышу, жену-красавицу ввести. Не в лачугу эту худую - хотя ты, конечно, с твоими золотыми руками и волшебной улыбкой, и её в дворец преобразишь, и не самому, как псу бездомному, в дом твоих родителей входить. Чтоб так, как в народе оно полагается, честным образом, не как с полюбовницей на квартире, а как с женой, в отчем доме. Столько ты дала мне, Лайна, что хотел бы и я тебе тоже что-то дать.
- Мало разве даёшь? - сплела свои пальцы с его, - сама понимаю, нельзя так, только время от времени встречаться, коли уж соединять свои жизни, так соединять, и дни, и ночи вместе проводить, до самой старости… А где проводить - так ли важно, Владимир?
- Понимаю, нелегко тут решить. Но решить-то однажды потребуется. Опять же, и брак оформить там проще нам будет, тут-то знают меня уже, как бывшего беляка, хоть и на хорошем я будто бы счету…
- А там не знают разве?
- Могут и не знать. Из родного края я не на эту войну уходил, на немецкую ещё…
Вот так он и действовал. Без настояния, вкрадчиво - «ты подумай». Так, как и ухаживал за ней - подошёл бы с напором, так отпор бы получил… Она и думала, конечно. Уехать… Было время, когда ни о чём другом она так сильно, так страстно и мечтать не могла. Разве что - вовсе не знать этого дикого, сирого, неуютного места. Пока не полюбила его, не связала себя с ним сперва через Пааво, потом через работу свою. А потом думала, что и через Владимира связала, в иных декорациях она их любовь и не мыслила. Но ведь, правда… Перебраться в места более тёплые и жилые, в настоящий город… И представлять-то это страшновато, всё в каком-то нереальном блеске и ангельской музыке видится, верно, там сперва она будет от самого воздуха, от самих красок пьяная… Да, больно и тягостно оставить Ярвиненов… Полно, не сильнее ли, чем требовалось, привязалась она к опекунам, с которыми их лишь навязали друг другу? Как ни ясно чувствует она - каждый раз удивляясь тому - что и они привязались к ней сердечно, не вздохнут ли они с облегчением, когда под таким-то благовидным предлогом она оставит их дом? Сами ведь говорили - естественно оно… Но только… вправе ли она по своему усмотрению место своего жительства менять? Едва ли…
Владимиру этого, конечно, не скажешь. Значит, на другое нужно упирать, на то, что не может стариков-родителей оставить, госпиталь, что корни здесь пустила… И он, если хочет с нею быть, пустит. А если не пожелает? Если крепко втемяшилось ему это - уехать? Ну, если любит её по-настоящему - не уедет, останется. Говорят же, от добра добра не ищут. С чего он так уверен, что там им будет непременно лучше? Мало ли, каким он помнит родной край, он мог сильно измениться за прошедшие годы. Сейчас молниеносно всё меняется… Он вот думает, что там легче будет скрыть, что он воевал против новой власти… Не слишком ли он наивен? Боже мой, так ведь стоило ещё уточнить, какая власть в его родном городе… Упоминал он точно-то, откуда он? Впервые Татьяна грызла себя за то, что не очень внимательно слушала болтовню Владимира все те месяцы до их сближения. Это ведь сейчас, пожалуй, самое важное. Ведь туда, где красные, нельзя ему, а туда, где белые - ей нельзя… Нет, правду ведь говоря, думала она одно недолгое время, что было бы лучше всего, если б ей встретился человек, достойный доверия, офицер, не запятнавший себя участиями ни в каких мерзких заговорах, ни красных, ни белых, искренне радеющий именно о спасении отечества и которому сочетание благородства, ума и отваги не позволят стоять в стороне… Кто перечеркнул бы весь тот яд, которым отравил реальность проклятый Никольский, указал бы и другой, третий путь, не только играть по их правилам или погибнуть, как ягнята даже не на жертвенном алтаре, а под ножом обычного мясника. Полно, что может один человек? Ничего. Ничего, кроме как храбро и безрассудно погибнуть. Для того, чтобы решиться на то, к чему она в ту минуту отчаянных душевных метаний в какой-то миг была готова, нужен не один человек, нужна сила… Организация. А может ли она доверять организации так, как ещё вопрос, может ли доверять человеку? Она бы рискнула… чем, кем? Собой - готова. А матерью, отцом, сёстрами, Алексеем? Россией? Насколько она решилась бы подвергнуть сомнениям слова Никольского? Никому не нужны… Шахматные фигуры в чужих политических играх… Полно, да если б даже так! Фигуры по шахматной доске ходят, и пешка имеет шансы стать дамкой, а они? Сидеть взаперти, ждать своей участи, снося насмешки и оскорбления охранников как меньшее зло - благожелатели желают блага лишь до того времени, как поверишь, расслабишься, повернёшься спиной… «Если б в ком-то из вас можно было быть уверенными, что вас скверна материнской крови не коснулась - были б куда завиднее перспективы. Стать женой тому, кому единственно своим именем откроешь дорогу к власти - так было уже, когда наследница-женщина разделила власть с мужем, принявшим фамилию Романовых, вы должны помнить. Помнить о том, что вы даже никакие не Романовы на самом деле… Хорошее бы вышло соревнование между иностранными и местными претендентами. Алексей… а что Алексей? Одного толчка с лестницы достаточно, и турнир за прекрасную даму открыт. Конечно, главной прекрасной дамой быть старшей… Но нет, никто не захочет так рисковать. Разве что, кто-то из тех, кто по какой-то причине вашу семейную тайну ещё не знает… Достаточно здесь - великих и малых князей из отпрысков вашего деда и прадеда, кто-то из них да окажется сообразителен, сговорчив, а может - хоть сколько-то талантлив, достаточно там состоящих с вашим отцом или его предками в какой-нибудь степени родства… Уверены вы, что всех их смогли бы одолеть?» Она - нет, не уверена. Она слишком хорошо понимает цену - это кровь, это много крови. Наивность, что никто не посмеет оспаривать законную власть их семейства - уж если не отца, то дяди - давно умерла. Разве воскрешать сейчас эту наивность? Разве Владимир мог бы быть таким человеком?
