Уж должно было её хотя бы испугать прикосновение одного естества к другому, но - не испугало. Не отшатнуться, не сжаться - только коротко вскрикнуть, в странном ликовании и ужасе - вот оно, и с нею, и в её жизни, этот миг, который так многое меняет, но не жаль этого безвозвратного, с такой отчаянной лихостью пряного дымного духа - не жаль, а сам момент короткой, пронзительной боли без крика встретила, да и сколько там было той боли, сразу захлебнувшейся, как и она сама, в восторге - вот от этого немыслимого и естественного, проникновения тела в тело… Крепче стиснула его плечи, неосознанно, без всякой мысли, движением тела, не разума, крепче его в себя вжимая. И почему-то ведь, прямо-таки с удивлением говорила Зиночка, женщинам это действо тоже приятно бывает! Это в своё время стало открытием для Зиночки, мать-то воспитывала её в строгости, и до какого-то времени полагала она, что женщина на тяжкое это дело по двум причинам идёт - по причине правильной, в браке, как на необходимое для деторождения страдание, и по причине извращённой греховности, как бывает это с блудницами. Но потом заболела, а потом и вовсе померла мать, и Зиночка перешла под опеку тётки, а та женщиной была уже куда более простой, мирской, разумной, и рассказала племяннице, как до того родной дочери, с какой радостью и нетерпением ждала венчания, чтобы отдать мужу своему весь пыл своей сумасшедшей влюблённости, свою цветущую юность и невинность, как прекрасно это - иметь мужа, которого можно целовать без всякого опасения осуждения, и какого сочувствия достойны те, кому по тем или иным причинам не повезло наслаждаться радостями любви узаконенной, освящённой… Так Господь устроил, что женская красота с мужской красотой соединиться во взаимном любовании и восторге хочет, и так люди устроили, что не всякое пылающее страстями сердце может найти этим страстям законное, в тихой семейной гавани утешение.
Как-то иначе, конечно, она должна была это представлять, более спокойным, сдержанно-возвышенным, как всякое исполнение долга, а не как дикое, безумное биение, то ли на битву похожее, то ли на совместное беснование. Ах, откуда вовсе взялось это слово - долг? Долг может быть, лишь когда двое, соединённые узами, не любят друг друга - не желаю, а должен. Как искупление перед Богом кривизны душой пред алтарём. Может ли быть долг, когда в любви взаимной тела, как сердца, спешат опередить друг друга в дарении наслаждения - это не только не трудно, а и невозможно без этого, ведь неистовый восторг этот грудь, чего доброго, разорвёт…
- Люблю, - шептала Татьяна в мокрые русые кудри Владимира, - люблю…
Его жаркие, сладкие губы тыкались куда ни попадя ей в лицо, шею, грудь, ладони:
- И я люблю, люблю, Лайна, прекрасная, милая…
После того-то, смеясь, уговорила его окончательно перейти на «ты» - после такого-то выкать? Одевались, ещё не глядя друг на друга, ещё смущаясь, но - не жалея, ни капли не жалея… И как в доме потом, распивая чай, переговариваясь с Эльзой и Херттой, ничем не выдали? Всё, казалось бы, на лицах должно было читаться…
С Херттой, конечно, Татьяна потом разговор завела. Сперва с нею одной, Пертту пока открываться нерационально боясь - не за отца его почитала, так за некого опекуна, и коли накричит, ударит даже - не ответила б ни словом протеста.
- И теперь думаю я, матушка, что правильно б, наверное, было жить Владимира к себе привести. Потому как сказал «а», говори и «б», коли состоялось между нами это - следует не зажиматься, как полюбовники, по углам, а открыто жить…
- Не возражу, дочка, рассуждения твои правильные. Приводи, я не против. И Пертту, думаю, против не будет, Владимир человек, как видно, хороший, если уж ты, испытав своё сердце, всё же любовь свою ему отдать решила. Не родители мы тебе, чтоб благословение давать, но для людей-то - родители, так не увидим причин, почему б, раз тебя как дочь приняли, и его не принять как зятя.
- Но ведь, матушка… Пожениться-то, как полагается пред Богом и людьми, мы не можем, для людей-то разная у нас вера, хотя на деле одна… И открылась бы я, хотя бы в этом, но тут ведь опять же, сказал «а» - так говори и «б», и вместе с тем, что православная я, пришлось бы мне открыть и имя своё крестильное, а этого я никак не могу, нерушимой клятвой связана. И стыдно мне, матушка, будто ради жизни своей жалкой верой поступаюсь, тут и хорошо даже, что святых ликов не вижу - сгорела б со стыда… Что ж, он согласен без венчания, говорит, что неволить меня насчёт веры не хочет… Может, и впрямь распишемся мы только, это ведь теперь и без венчания можно. Только стыдно мне ещё и перед памятью настоящей вашей дочери, которой имя я действиями своими позорю…
- Ну, от Христа ты ведь, дочка, не отрекалась, и мы ведь христиане. Что до Лайны бедной, и она ведь в похожей ситуации жила, видно, приняв имя её, ты и часть судьбы её приняла. Одного только и можем желать - чтоб твоя-то судьба счастливей вышла. Ты делай, как разум и сердце подсказывают, одно без другого не слушай, только в совете, и не горюй за имя - знаешь ведь, верно, у иных племён два имени человек носит, и имени своего крестильного никому не открывает, оно у него тайное, только для Бога. Так пусть и у тебя будет, покуда по своему усмотрению Господь чего-нибудь другого не устроит.
В госпитале никому, конечно, прямо они о своих отношениях не открывали, в обращении с Владимиром, как с подчинённым, Татьяна всё так же взыскательна была, но значительное потепление их отношений не замечено, конечно, быть не могло. Шептались, рассуждали, конечно… Ну и пусть их судят. Плохого в этом нет, любопытство одно, а оно хоть и грех, а извиняемый. С переездом пока не спешили - не такое простое это дело, обустроить место для новой молодой семьи.
- А может, дочка, вам отдельно жить? - предложила раз Хертта, - своим углом, своим умом…
- Что ж вы, матушка, гоните меня?
- Да сохрани тебя господь! В мыслях не было! Да только всякая ведь молодая семья отделиться б желала, что с тёщей и тестем, что со снохой и свекровью жить никому в мёд и сахар не кажется, да мало кто может… А вы так что же, напротив, большим гнездом жить готовы?
- Пожалуй, матушка. Не на Эльзу ж одну все заботы о доме и о вас сваливать? Да и оно как-то теплее, веселее вместе… Коли надоедим, так конечно, уйдём, но уж как-то лучше быть послушными детьми под родительским крылом, чем одинокими щепами, в бурный поток отпущенными… От вас мудрости для будущей семейной жизни учиться будем, и за мудрость эту сыновней почтительностью и заботой платить будем.
- Ну-ну, ты за мужика-то своего не решай, - смеялся Пертту, - известно ведь, для мужика страшнее зверя нет, чем тёща. Хоть матушка наша и клад, как на неё ни посмотри, а всё одно - тёща.
- Ты не гуди, старик, - махала рукой Хертта, - как молодые определят, так и будет. Нам что? Отнял бог дочь - другую дал, вот видать, отнял сына - так другого послал… Правду сказать, потому мы так говорим, дочка, что ведь с начала самого готовили себя, что только временно ты нам дана, и однажды нас покинешь. Покидать родителей, уходя в мужний дом - оно естественно, так оно и привыкнуть легче будет.
- Ну, а коль нет у твоего Владимира дома - что ж теперь, дом с собой человек не таскает, главное - чтоб руки и голову захватил, а остальное всё наживётся. Я тоже вот дом свой, в котором родился, в котором отец мой и дети мои родились, оставил - что ж теперь? Новый дом поставим, получше прежнего. Летом, что скажешь, начнём строиться? Поди, силы старика не оставят, и кому пособить, найдётся?
Так далеко Татьяна и заглядывать боялась. Всё ведь это с ней - временно, и времени этому хоть как однажды выйти, теперь, по смерти Пааво, только она держит их тут, а как заберут её, освободят их от этого груза - вернутся они, должно быть, к себе в Суэтук, а то и отправятся на свою настоящую родину, до которой отсюда даже ближе… Но лето-то - оно не так и далеко. Всё заметней, как проседает, насыщается влагой высокий, плотный снег…
