- А если дети? - пискнула Зиночка, - нельзя ведь так… у детей отец должен быть…
- Ну, вот у Васятки был… Ну так и нашто дитю такой отец, что потом месяц его к бабке водила, испуг отливать? Кому и с отцом хорошо, а кому и без отца лучше, я три года вдовой одна горбатилась, пока этого вот не пригрела, ну и ничего, как-то справилась. Так что случись чего - первое, это я и сама подыму, силы ещё, слава богу, есть, второе - он и не венчаный отец, а коли не отец, а такой же никудышный, как Петька покойник, дьявол бы ему кажну минуту в жопу вилами, так хоть на сто рядов завенчай. А третье - что если внакладку оно и будет, не к времени, то и средство на этот счёт найдётся, чай, опять же, не девчонка сопливая, с не нужным мне пузом таскаться…
Тут уж Татьяна смолчала, чужим грехам она всё-таки, хоть как, не судья. Что ж, смеялся внутри этот чужой и странный, но уже становящийся привычным внутренний голос, поселившийся в ней с той самой ужасной ночи, неизбежно однажды было столкнуться с реальной жизнью. Не фильтрованной, идеализированной, какую давали ей, царевне, воспитанной девушке, как утренний чай в изящной тончайшего фарфора чашечке, как уроки французского с заботливо отмеченными в книжке местами - какие читать, а какие юной невинной особе непозволительны ну или хотя бы рановато, а такой, грубой, полной страстей не только высоких, но и низменных, не только исповедей, но и совершаемых перед тем грехов - настоящих, полновесных грехов, не «сегодня, батюшка, допустила гнев в своё сердце, увидев, что Ольга снова безбожно ленится над рукоделием», не только восхитительных свадебных торжеств и не менее пышных крестин, но и того, что происходит между этими событиями. Раз застала в сушильне Нину с её ухажёром Степаном. В весьма двусмысленном виде застала… Хотя что там, не двусмысленном. Двусмысленное - это то, у чего два смысла может быть, а тут только один. Не помня себя, блажила на весь госпиталь, отхлестала обоих пододеяльником, который как раз несла… Без сил ревела потом, с такого-то душевного потрясения, на необъятной груди Любови Микитичны.
- Ну что ж вы, милочка, - женщина неловко гладила её по голове, - ну, будет, будет… Видать, строго вас родители воспитали. За то им, с одной стороны, уважение… Но ведь это жизнь такая, милая. И вам однажды замуж выйти, и дела плотские сполна узнать, и дитё под сердцем носить… Если вы это про то, что без брака они это, как блудники - так ведь брак это дело-то серьёзное, не быстрое да не лёгкое, это не подумавши, с бухты-барахты, только от того, что кровь молодая взыграла, не делается. Брак - это не одни только услады телесные, тут и семью спросить надо, и возможности свои оценить - что за душой имеешь, что в семью принесёшь, да на что хотя бы свадьбу гулять. А плоть-то человеческая требует. Как есть, плотские мы, не души бестелесные. Ну, за то, что промеж работы они это, в достойном учреждении, паскудники - это б я их, честно говоря, и сама отходила… Однако ж извинить тут можно. Ребята наши, и мальчишки, и девчонки, сами знаете, на пределе сил, каждый день себя не жалеют, нужно ж им в жизни и приятное иметь…
«Приятное»… Вот никак, сколько вспоминалась Татьяне эта сцена, приятным ей это назвать не хотелось. Гадким, низким… её передёргивало от отвращения, когда перед глазами вставали эти тесно сплетённые объятья, полуобнажённые тела… Вот их полуобнажённость, наверное, более всего и резанула по глазам, отвратительно, решительно отвратительно выглядит человек, когда предаётся блуду не хотя бы подобающим для того образом, в кровати и под одеялом, а вот так… Как бы теперь стереть эту стоящую перед глазами картину? Рот, если попробовал что-то гадкое, прополоскать можно, если сколько-то проглотил - так рвоту вызвать, а вот с памятью что делать? «А ничего, - отвечал циничный внутренний голос, - принять. Ты, как ни крути, некоторым образом врач, с телом человеческим каждый день имеешь дело, с телом! Чаще всего страдающим, покалеченным, иной раз и мёртвым. А тут живого, здорового, пьющего радость жизни полной чашей, взахлёб, человеческого тела испугалась! А сама ведь стращала чувствительных барышень, красневших и бледневших и взвизгивающих, когда, «утки» из-под лежачих вынимая, касались их тела нечаянно…» Очень злило, что голос был, в общем-то, во многом прав. Но - стеснялась ведь даже в баню ходить с кем-то вместе, хоть в народе это ничуть за разврат не почитается, да какой разврат, говорила ей Эльза, женщины ж мы обе, одинаковое у нас всё… Но - ладно, если супруги вместе ходят, и не её дело, что они там умудряются делать, помимо того, чтоб мыться… И то верно, в маленьких, тесных домишках, где и слыхом не слыхивали про свою комнату для каждого, иной раз только так уединиться и можно…
- Ну вот, вроде как, разгорается ж оно… - на лице Владимира читалось прямо истинное счастье. Одолел упрямую печку, весело, многообещающе затрещал в ней огонь. У Владимира все руки в саже, полосы сажи на лбу… И в этот момент между ними, как между тонкими щепочками в топке, проскочила эта искра - проскочила, несомненно и ясно для обоих, таким однозначным, без слов, пониманием, каким только и бывает настоящее понимание.
В детстве, когда решала задания по арифметике, думала - ведь так легко переменить минус на плюс… Всего-то чёрточкой перечеркнуть - и вот уже не 3-2, а 3+2… Совершенно другое дело (ей сложение почему-то всегда казалось приятнее, правильнее, что ли, чем вычитание). Почему в жизни так нельзя? Вот не нравится ей, допустим, какой-то человек, или какое-то блюдо - это минус, вот перекрыть бы его чёрточкой и сделать плюс. Наверное, сразу стало бы легче и приятнее жить, ведь относиться хорошо ко всем, ко всему, гораздо лучше и приятнее, конечно, чем хоть кого-то или что-то - не любить. Так же приятнее, как иметь пять яблок в результате сложения, чем лишь одно в результате вычитания… Но вот не получается в жизни так…
Или иногда всё же бывает? Как-то ведь отскочившая от топки невидимая искорка перечеркнула этот большой и такой несомненный минус, который ей между ними виделся всегда совершенно ясно. Это всё огонь, несомненно, дремучие предки у огня ворожили, и вся новая, светлая, христианская история не смогла отнять у огня той власти, которую приобрёл он за тёмные языческие времена. Сколько бы ни говорили, что огонь - всего лишь тоже творение божье, но Бога-то никто не видел, а огонь - вот он, его увидеть можно, и в его силе и дитё малолетнее не усомнится…
Невозможно мысли другого человека знать. Как ни близок тебе человек, ты можешь знать его тревоги и заботы, чувствовать, каково его настроение, даже когда он не показывает этого явно, но каковы именно его мысли - этого мы знать не можем. Но одно какое-то побуждение, бывает, открывается нам вдруг так ясно - просто знаешь, что и другой человек знает об этом так же точно, и знает, что ты знаешь. Чего вы оба хотите, что владеет вами обоими, что произойдёт в скором времени, несомненно, неотвратимо произойдёт…
- Чему вы так вдруг счастливы, Лайна Петровна? Лицо у вас больно радостное.
- А будто сами не чувствуете, Владимир? А вы понюхайте! - Татьяна потёрлась щекой о бок огромного таза - из плывуна, говорят, выдолблен, вот так вот цельный из одного куска дерева, это что ж за сказочные великаны в этом-то суровом краю росли? - прикрыла глаза, улыбаясь.
- Ну это да, заметил. Всё здесь такое… прокопчённое…
- Вкусно так… Пааво раз из поездок рыбу копчёную привозил… Знаете, есть в этом что-то такое…
Земное, телесное, пьянящее, грешное, хотелось, наверное, сказать ей. Но говорить не требовалось. Владимир тоже улыбался, опустив голову, с умилением и тихой гордостью глядя на разгорающийся, бодро трещащий огонь, не коварно, не довольно улыбался, как можно б было, будучи причастным к такой-то тайне, а так, как улыбаются чему-то твёрдо знаемому хорошему. Так они хлопотали вокруг печи, поочерёдно поднося охапки поленьев, сердито кашляя на ехидно лезущий в нос дым - затопиться печь затопилась, но это не значит, что так прямо сдастся и не устроит людишкам больше никакого испытания терпения. Иногда невзначай касались друг друга - руки, волос, тоже теперь восхитительно пропахших дымом, ноги дрожали, едва не подкашиваясь, сладкое волнение, которое есть одновременно и нетерпение, и страх, теснилось в груди, и ему отчаянно не хватало в ней места, и оно растекалось по рукам, ногам, до кончиков волос и ногтей, окутывало их обоих неким полем, подобным шлейфу духов - если б это были такие духи с запахом дыма, берёзового веника, мокрого дерева, восхитительной, сшибающей с ног смеси чистоты и грязи…
