Отчаянье застит глаза. Сколько, сколько ждать? Столько, сколько нужно, отвечает разум суровым голосом Никольского. Пока не известно, что с мамой, Нютой, Евгением Сергеевичем. Пока нет вестей от Тани, Маши, Анечки, Алексея. Пока не пришли и не сказали, что пора возвращаться, что можно вернуть себе своё имя…
Но куда возвращаться? Что там будет? Непременно ли хорошее? Может быть, всё же настоящее - это всё, что у них есть? Если подумать, что в жизни несомненным, находящимся в твоей власти может быть только один этот миг… Многое мыслится возможным, что не мыслилось прежде. И страшно не только умереть так и не давшей выхода своей страсти - ещё страшнее так жить…
Ей снились кошмары весь этот месяц. Тяжёлые, мутные, безысходные сны, где она теряла Андрея, так или иначе. Он уходил, просто выходил за порог и исчезал навсегда, поглощённый ночной вьюгой. Иногда она бросалась за ним следом, искала его, но нигде не видела даже следов. Но чаще так и сидела в тёмной пустой гостиной, одинокая, сирая, беспомощная… Иногда ей снилось, что она обнимает его, и обнаруживает, что у неё в руках кукла, глиняная пустотелая фигура, которая рассыпается от её объятий. Иногда было просто жуткое, тоскливое ощущение потери - без подробностей, без лиц, без какой-либо ясности, она просто металась в растущем отчаянье от ощущения огромной, поглощающей весь её мир беды. Иногда к этому ощущению примешивалась дополнительная нотка - что она виновна в несчастье, которое с ним произошло. Несколько раз во сне приходила мёртвая Анна, проснувшись, Ольга не помнила подробностей, помнила только оцепенение и надрывную тоску. Кажется, Анна забирала кого-то из них с собой, но кого? Ей казалось, что Андрея, но оказывалось - её, она, на самом деле мёртвая, ходила среди живых, лишняя им, чужая, пугающая… Сны перед рассветом, кто-то говорил, бывают самыми неразборчивыми и страшными. В одном таком сне ей снилось, что они сбежали, что живут в другом городе под чужими именами. Что у них родился ребёночек. Но семейное проклятье настигло его в колыбели… И дальше был безотчётный страх, растущая паника, дальше она знала, что чьи-то не видимые ею ещё взгляды ищут младенца и её, что они прочтут всё по одному только взгляду на младенца, по какой-то особой печати… И чтоб скрыть это, чтоб спасти себя и Андрея, она бросала ребёнка в колодец. А иногда - это было уже мёртвое тельце в её руках, умершее без внешней причины, как тоже, она слышала, бывает при такой болезни, и её охватывал ужас - они поймут, они сразу поймут… Они схватят её, и выпытают, где мама, и сёстры, и Алексей… Во сне она не помнила, что не знает, где они, ей казалось, что она непременно выдаст… И тогда она швыряла младенца об пол - чтобы изобразить, что он умер, выпав из кроватки, чтобы скрыть след, ведущий к её тайне…
День был кошмаром не хуже, чем ночь. С лучами рассвета могло казаться, что тьма отступила, но нет, она была рядом. Она была в глазах мёртвой Анны на стене. Она кралась за ними следом. О ней удавалось ненадолго забыться на работе - и Ольга полюбила бывать там, где людно и шумно. Она в короткое время перезнакомилась со всеми, кто работал подле неё, ходила с ребятами-сварщиками и девчонками-малярами и уборщицами в заводскую столовую, даже если сама не обедала - с ними сидела, захаживала на их собрания - лишь бы не идти домой…
Ей невыносимо было видеть, как мучается Андрей, но когда она тянулась к нему с помощью, поддержкой, ободрением - он отшатывался от неё, отшатывался от самой мысли отступить ненадолго от вечной зимы, на которую, как считал, он осужден. Замечали ли родители, что творилось с их детьми? Если и замечали, то не находили слов, которые могли бы им сказать. Впрочем, при Фёдоре Васильевиче и его сестре они вели себя как будто как прежде, улыбались, шутили и тормошили родителей своей беспечной болтовнёй. Не потому, чтоб лицемерили перед ними, а потому, что для них хотели только радости, не омрачённой их драмами, и потому, что казалось, что в их присутствии тьма отступает, надрывная тоска не так терзает сердце…
Только их вечера Ольга всё чаще пропускала, ссылаясь то на то, что в церковь пошла, то на какое-нибудь собрание заводских друзей…
В начале февраля Андрей уехал - ушёл добровольцем в белогвардейскую армию. Оставил только короткую записку, как оправдание для семьи - что не может больше соглашаться с ними в поддержке большевистской власти. Ольга потом не досчиталась одной из «старых» своих фотографий - той, где у рояля. Он погиб в первом же бою - попал в плен и был расстрелян, во внутреннем кармане у него нашли образок Казанской - благословение покойной матери, и фотографию девушки - лица было не разобрать на окровавленном, пробитом пулей клочке бумаги, совершеннейшем изделии фотолаборатории Янкеля Юровского…
Ольга могла сказать с уверенностью, что не сойти с ума ей помогла не иначе как высшая благая сила, все эти страшные дни словно совершенно случайно посылая ей именно нужных людей. Сперва, правда, никаких людей и вовсе рядом с собой она не могла видеть и ощущать, избегая всех, кроме как тех, кого просто не получилось бы, ей казалось, что во всех глазах она видит осуждение к себе. Особенно Фёдор Васильевич и Аделаида Васильевна, они, Ольга была уверена, попросту ненавидят её. Когда её, через несколько дней после гибели Андрея и идентификации её личности ввиду фотографии, отстранили от работы - она была этому даже рада, невозможно было выносить каждый день эту муку душевную, приходить туда, где он работал гораздо прежде неё, где всё было связано с ним множеством невидимых нитей, где осталось опустевшее после него место - навсегда опустевшее… Где в огромном цехе под потолком, теряющимся где-то высоко, в темноте, с важным и немного потусторонним скрипом ходили лебёдки, и так странно изменялись их голоса этим огромным пространством, отражаясь от недособранного бока эдакого, как говорила восхищённая Ольга, изумительного страшилища, которое - совсем немного осталось, и сойдёт тоже на воду… Пока сквозь не закрытые ещё большими листами металла прорехи были видны внутренние механизмы, и Ольга невольно думала о дивном и странном - ведь так, наверное, и человек создаётся в утробе матери, сперва воссоздаётся скелет его, одевается мышцами и жилами, потом тело обтягивается кожей, и однажды - новый человек издаёт первый пронзительный крик в этом мире, как пароход издаёт первый громкий, победно-приветственный гудок. Они давали им имена, как новорожденным. Пусть никуда потом это дальше не шло, для них они оставались именно этими Восторгом, Рассветом, Торопыгой (с его выпуском было очень много накладок на стадии подготовки документации, а сроки поджимали, доделывали ускоренно, ударно), Подводником (обережное, не иначе, прозвание, появившееся после того, как Андрей вовремя заметил ошибку в чертеже), Красавицей (бог знает, почему, но тут Андрей решил, что вот именно этот теплоход - девочка…) Это были их дорогие детки, отправлявшиеся из их рук в большую жизнь - какой-то продержится в ней совсем недолго, подорванный вражеским снарядом, какой-то доживёт до мирной жизни, до далёких непредставляемых сейчас дней, может быть, и их переживёт… Да, они, даром что сами руками своими их не создавали, утопая исключительно в цифрах и схемах технической документации - их родители. А рабочие - пожалуй, акушеры. Конечно, всё это очень даже субъективно и за уши притянуто, но Ольгу грела сама мысль о том, что они, сообща, выпускают что-то единое. Оно поплывёт по чернильной строке мимо спокойных притихших берегов, унося их мысли, пожелания, их улыбки далеко, к Каспию… Эти корабли уплыли, унося память живого Андрея, его голоса, что ей сказать новым?
Когда арестовали сперва Фёдора Васильевича, потом Аделаиду Васильевну и её - она воспринимала это уже с тупым равнодушием. Она не помнила потом этого толком - эти двое суток чередования низкого, давно не беленого потолка камеры с глубокими, больными тенями от тусклой лампы и допросов, довольно сухих и однообразных. Она не могла сказать того, что в действительно имело место быть, поэтому говорила, что не знает ничего. Что Андрей уехал внезапно, неожиданно для них всех… Она действительно этого не ожидала, да. Если б ожидала - не спала б ночами, карауля у порога его комнаты, вцепилась бы в ноги, не пустила бы, костьми легла. Но она не ожидала. От спокойного, сдержанного, мягкого Андрея… в равной степени, как самоубийства… Это длилось в общей сложности не долее трёх дней. Потом их так же неожиданно отпустили, вынеся вердикт, что никакой их связи с контрреволюцией не замечено, забыли о них. Восстановили все дотации, которыми пользовались дядя и приёмная матушка, как люди уже немолодые и нездоровые. Тогда Ольга и не задумалась об этом, не посчитала, что это необычно, что они очень легко отделались… При том-то, что сами старшие, может быть, и полагали себя людьми, от политики далёкими, а вот среди друзей Андрея и их семей бывало всякое, а время нынче такое, что могут и не очень разбираться, кто сгоряча что-то ляпнул, а кто и всерьёз что-то из себя представляет… Но тогда-то Ольга даже и не осознавала, что крылья ангела смерти над самым ухом прошелестели. За жизнь свою она не то чтоб не боялась, но больше самого страха боялась, чем чего-либо на самом деле. Пуля - это ведь недолго, и почти, наверное, не больно, если точно в сердце - солдаты так умирают, и говорят ведь потом, дескать, лицо у него было мирное, спокойное… Каков был Андрей - она не знала. Как хорошо, что она не видела его мёртвого… Один миг… И больше нет всех этих мыслей, печалей, тревог. Душа оставит их вместе с бренным телом. А дальше как рассудит бог…
