А мама? Что с мамой? Где она? В захваченном белыми Екатеринбурге? Успели увезти куда-нибудь? Почему ничего не слышно? А может быть, слышно, но только не ей? Как спросить, у кого? А может быть - нет больше и мамы? Как же она могла бы жить без папы, которого любит, действительно любит? Ольга стискивала пальцы, до хруста, до синевы, едва ли не ломая, и вспоминались слова Аделаиды Васильевны - о том, что она любила покойного мужа, так просто и в то же время диковинно сказанное, это было правдой, несомненно. Она говорила об эгоизме, о том, что все эгоисты, значит, и она, и всё же она любила… И свою дочь она любила - хотя может показаться диким, что согласилась принять на её место, с её именем чужую ей девушку, но это из-за любви как раз, из-за того, что эту любовь ей необходимо было, ввиду безвестности и тяжких мыслей, хоть чем-то усмирить, иметь кого-то подле себя, кто вроде как занимает пустующий стул, который иначе будет стоять и стоять перед глазами, день и ночь… И у Фёдора Васильевича - всё то же, та же драма, что у сестры, хоть он не вполне знает об этом… И она ходит среди дорогих им призраков, незваная и живая… И только больно, что ведь им в их потере - в своё время - выразили соболезнования, а ей - не выразят, и в голову не придёт… Ей - слышать, как размышляют, пусть даже и не в тоне Леонида, как и почему это произошло… И не возразить, и не сказать… А что бы она сказала? Что всё это, что думают они о нём как о политическом и военном деятеле - это всё его не касается, её не касается… Что сделали бы тысячи этих соболезнований? Разве излечили бы эту рану? Нет, а значит - не нужны они. Пышная панихида - Господи Боже, да чем она была бы, кроме как ещё одним гвоздём в её рану? Это всё… Оно и так отнимало его у них всю жизнь, достаточно, и пусть не отравляет хотя бы смерть… Он - её, и сестёр, и брата, и мамин, конечно… Будь оно всё проклято. Если б он был простым человеком, он был бы сейчас жив.

И всё же они объяснились. Когда она выходила из церкви, где ставила свечу за упокой души раба божьего Николая, а его каким-то образом ноги принесли именно к этой церкви - почему именно сюда, разве у него есть здесь какие-то дела? - и она, вылетев не глядя, дороги не видя из-за застивших глаза слёз, угодила в его объятья. И ответ на его расспросы - не лживый ведь… За отца свечку поставила… А он говорит, что мать и сестра давно не снятся ему. Значит, их души обрели покой.

И они шли рядом - снег уже не блистал сказочно, просто лежал, как ему и положено, мёртвыми серыми пластами равнодушного холода января. Но он взял её за руку - и снова она почувствовала тепло сквозь порядком истёршуюся шерстяную вязку… И ей почему-то не представлялось, чтоб когда-либо они пришли домой, чтоб вообще куда-нибудь пришли. Будут так идти и идти - взявшись за руки, через поля, через снег, мимо голых чёрных деревьев и полузасыпанных снегом оврагов, и чёрных ран ручьёв и не замёрзших болот, рука в руке, и вечное безмолвие, и ни дороге конца, ни жизни…

Фёдор Васильевич - в нём тоже порой есть что-то материнское, даром что он мужчина. Заботливо стаскивает с них блестящие бисеринками растаявшего снега пальто, сетуя, что замёрзли ведь, несомненно замёрзли, но ничего, он сейчас чаю… Аделаида Васильевна прилегла, ей нездоровится… По правде, и ему ведь нездоровится, его кости, а особенно застарелое ранение не очень любят холод. Они ведь вовсе ещё не старики, думает Ольга, эти милые люди, это только игра в старость… Да нет, скорее репетиция…

Фёдор Васильевич суетится, заварник в его руке тоненько позванивает крышкой - рука трясётся. Ему хочется одновременно и окружить молодых своей заботой, и уйти, оставив их с их молодостью, не оттенять её своей, как ему кажется, старостью. Ольга удерживает его всеми силами, тормошит всячески, рассказывает о тех, кого встретила по дороге, расспрашивает о какой-то ерунде, что была у них в прошлом, ей просто не хочется, чтоб они вообще так думали, так относились к жизни - считали себя лишними в ней, уже пожившими, считали, что всё теперь в детях… Они ведь вовсе не стары…

Они всё же остаются одни в гостиной, за окнами сгущаются краски вечера - чернильная синь всё разливается, густеет, затопляет собой силуэты деревьев и очертания домов, но они не зажигают света - почему-то не хочется…

Наверное, надо б было зажечь свет, думала Ольга, подходя к окну. Без этого дом кажется особенно сильно погружённым в тишину и безмолвие, кажется холоднее, словно в нём меньше жизни… Андрей встал с нею рядом, вместе с нею смотрел, как тонет в фиолетовой темени улица, снеговик, слепленный ими ещё по недолгой оттепели в конце ноября, чёрное паутинчатое кружево ограды соседского дома, контрастное на белом снегу… Она чувствовала его дыхание над ухом, до окна оно не доходило, чтобы оставить на нём запотевший след, да и её не доходило. В детстве они писали на запотевших стёклах, взрослые ворчали…

- Сыграй мне, Ира.

Она обернулась.

- Зачем? Сейчас? Не надо… Разбудим матушку, твоего отца…

- И верно, конечно, не надо…

Его руки скользнули по её плечам, нерешительно замерли, теребя оборки воротника.

- Мне подумалось… Мы сейчас словно маленькие, заблудившиеся в лесу дети… Темнота зимней ночи и тёмная нежилая избушка, в которой ни тепла, ни голоса… Может быть, звуки твоей игры спасли бы от этого наваждения…

- Нет. Я сыграла бы, несомненно, что-то грустное.

- Как и я… Значит, нет надежды, и голоса в лесу никто не услышит? Это всё зима…Зима - тяжкое, плохое время, рано темнеет, жизнь словно замерла, словно сама в себя не верит… Я очень плохо переношу зиму…

Как и я, думала Ольга. Она не душевно даже, телесно тосковала сейчас по Ливадии, по светлому, сказочному берегу, песок которого впитал плеск волн, по пенной кромке которых они ходили, их счастливый смех… Где это всё…

- Зима и хорошая бывает. Красивый чистый снег, наш снеговик, Новый год… Пойдём завтра кататься на санках с горки? Туда, где прошлый раз были… Изваляемся, придём мокрые, твоя хандра пройдёт… - а голос дрожит.

- Конечно, пойдём. Но не пройдёт, нет…

Зима - время безмолвия…

- Но зима однажды кончается. Если помнить об этом, легче дождаться весны. Помнить об этом, и в ней тоже находить красоту и прекрасные моменты…

- Моя зима не кончится.

- Не надо так говорить, не надо. Ты совсем молодой, тебе не к лицу такие речи… - ладонь скользнула по щеке, обманывая хозяйку, что по-братски ведь… А он не выдержал - а сколько можно выдерживать-то? - схватил, целуя ладонь совсем не по-братски…

- Мне так холодно, Ирина… Так холодно и сиро в эту зиму, как никогда…

- И мне тоже, - говорят губы сами, - но не когда ты рядом…

Отнял её руку от губ, но продолжает сжимать - до боли, до слёз, но не дай бог, чтобы выпустил, кажется, сердце разорвётся тогда.

- Не надо, прошу, не надо…

Он хочет сказать, что зима, с её безжизненным холодом - даже благостна, когда жажда тепла становится преступной. Но смотрит ей в глаза - и не может вымолвить ни слова. А она - может. Уже может. Потому что одно дело мёрзнуть самой… Она всё же знает то, чего не знает он, чего нельзя ему знать… Так хочется сказать, сказать вот в этот миг, перечеркнуть его страх, разорвать холод и сумрак зимы. Но нельзя, ради мамы, ради сестёр, ради Алексея… Когда на одной чаше весов - они все, на другой - он, единственный желанный человек, даже смотреть она не будет в сторону этих весов… Но что же с собственными руками, обвившими его шею, делать?

- Не покидай меня…

- Если не покину - вдвоём, мы точно не справимся…

- Пусть, пусть, пусть… Я не мыслю жизни без тебя. Это уже есть, уже есть между нами, не в нашей власти допустить это или не допустить.

- Но в нашей власти допустить или нет окончательное безумие. Я не могу, Ирина, и тебя за собой утянуть в разверзающуюся бездну. Я обречён, но ты…

- Обречена вместе с тобой. Если хочешь, пусть будет мой грех, я буду в ответе, я женщина, мы подвластны искушению… Эта страсть ведь уже живёт в наших сердцах, мы уже согрешили в мыслях своих…