- Извините, Анна Сергевна, - пробормотал Айвар. Настя подумала, что никогда ещё не видела высокого, плечистого взрослого мужчину настолько похожим на растерянного маленького мальчика. Правду сказала как-то баба Луша, мужики - они сущие дети иной раз. Продлевать неловкость никак не хотелось, надо уже или туда, или сюда, и Настя решительно шагнула через порог. Ну а как повернёшь? Они ж тут вроде как стол накрыли, отказаться - обидеть в лучших чувствах. Будто б, вроде как, смертельно обидели б они, если б не поздравили, вот такое вот празднество через силу… Господи, откуда прознали-то? Хотя может, Айвар и упоминал как-то. Ну, придётся это как-то вытерпеть, хоть ради простодушного Васильича, для которого праздник - значит, надобно отпраздновать, и этого тихого человечка счетовода, неловко примостившегося на стуле, как сиротинушка, тоже ведь, считай, обязали человека, вместо того, чтоб высыпаться перед трудовым днём отпустить. Да и ради Айвара, одному ему что ли с этим как-то…
Ну, а дальше-то что? Молча жрать? В какой-то мере спасал положение старый дворник, рассказывая всякие рыбацкие байки из своей молодости, их слушали с вниманием, в Настином случае, например, вполне искренним. В остальном разговор не клеился. Айвар молчал, натянуто улыбался, угукал на вопросы, вкусно ли ему то или то, но поскольку того и того было не слишком большое разнообразие, то и такие темы кончались. Когда Настя похвалила солёные грибочки, сравнив с одним любимым ею деревенским рецептом, хозяйкина дочь - конопатая, но в целом миловидная, заметно молодящаяся девица лет тридцати - ухватилась за это прямо с жадностью, принявшись расспрашивать - ой, а откуда это вы, а какими путями в Москве? Такие расспросы-то Настю давно не смущали и не пугали, о деревне ей было говорить всегда легко, и даже в удовольствие было поговорить. И на какое-то время даже показалось, что лёд тронулся, неловкость спала, как паутина, сметённая веником, да и вовсе, быть может, больше чудилось… А потом Настя ощутила страх. Бесформенный и какой-то зыбкий, она не чувствовала сперва его границ, сперва подумала, конечно - может ли такое быть, что кто-то из них узнал её? Да нет, нет, этого не может быть, откуда. Как мог бы кто-то из них когда-то видеть её лично? А по нечётким газетным фотографиям не так-то уверенно можно кого-то узнать, ну мало ли, рожа похожа… Стало спокойнее, нет, это не её страх. Она неторопливо, как бы незаметно обвела взглядом собравшихся. Кажется, этот страх просто отражается, резонирует в каждом, вот и её задело, а кто его источник? Кто здесь и чего боится больше всего?
Ну, вот просто сказать, кто не боится - это этот самый Васильич. У него страх, так, смутное беспокойство от того, что подсознательно он чувствует что-то нехорошее, висящее над столом как некая стойкая мутная взвесь, но он слишком простой человек, чтобы определять его природу, размышлять, кто тут против кого что имеет. Примерно, наверное, понятен страх Айвара - это тоже не страх, скорее досада, неудобство перед нею, да и просто глобальное непонимание происходящего. Наверное, где-то так же у этого тихого человечка в очках, он и попросту чувствует себя не в своей тарелке. Конечно же, источник - эти трое, а всего точнее - мать. В ней страх всего сильнее, он так и рвётся из неё, плещется в её глазах, корёжит пытающуюся быть радушной улыбку. Как ни неприятно было, как ни страшно погружаться в чужой страх, Настя заставила себя посмотреть этой женщине прямо в глаза. Глаза ожидаемо забегали. И страх, кажется, стал ещё сильнее, ощутимей - словно и так воняющую дохлятину ещё палочкой поддели. Вспомнилось деревенское это - собаки страх чувствуют, собаки на бегущих кидаются. Как им не мерзко-то… Впрочем, они и падалью не брезгуют же иной раз. А потом вспомнилось и другое - как сами вздрагивали не от шагов даже, иной раз от собственных мыслей, в Тобольске, а в Екатеринбурге ещё более. Не всегда ли так, когда пусть даже никто тумака тебе не отвешивал, а просто знаешь, что кто-то властен распорядиться твоей жизнью? Было дело, так смешно было, как думала - вот, смешно же, её боятся, кому в прежние времена сказать бы… А потом как в кривом зеркале начал корчиться мир, а может быть - приобретать действительные очертания. Вспомнилось одно из любимых её воспоминаний когда-то - как в одну поездку они сошли с поезда близ какого-то села, стоянка была длинная, решено было устроить пикник в поле - поле как раз цвело, так тепло, душисто, сладко, таким голубым и светлым было небо, что возьмись кто-нибудь описывать господень рай - должен был именно это и описывать. И из села, конечно, прибежали крестьяне - бабы, девушки, ребятишки, сколько-то и мужиков было, принесли гостинцев у кого что было от чистого сердца, и в каком восторге они были с сёстрами, трогая вышитые платки и яркие сарафаны, расспрашивая застенчивых светлоголовых ребятишек про курочек и про коровок, казалось, этот прекрасный день был бесконечно длинным, как целая счастливая жизнь… Теперь вот снова она видела эту картину, и видела за смущёнными, заискивающими улыбками взрослых тот же плещущий страх, видела, как иные украдкой ощипывались - непривычна им эта одёжа, одевавшаяся только по праздникам, не по себе им, согнанным от хозяйства, от свиней и белья в тазах, на этакий стихийный праздник - почтить царскую семью… Дети - не так, дети просто смотрели с восторгом и благоговением, как смотрят на всё красивое и редкое, они ещё не задаются вопросами - как же так, вроде дети как дети, как и они же, сидят на траве, едят и пьют, смеются, люди из плоти и крови, а вроде и будто и из особого чего-то, другой породы, будто правда под кожей не кровь бежит, а чистое золото… А взрослым думать - не так ступишь или молвишь, и беды потом не оберёшься. Не было его, этого простого и любовного общения со своим народом, было языческое подношение красивому и непредсказуемому божеству - не прогневись, коли уж просто мимо пройти не угодно было… Понятно, что не они виновны в том, и даже не папа и не мама - так ведь и Айвар сейчас такой же невольный идол религии поклонения страху, которая заведена в незапамятные времена, и долго ещё её из людей вывозить… Чувствуя, что так и физически стошнить может, Настя объявила, что время позднее и всем спасибо, но день завтра рабочий, вытащила из-за стола исключительно счастливого такому раскладу товарища и вместе они покинули кухню ещё поспешнее, чем вошли в неё. И были в этих эмоциях не одиноки, по крайней мере, тихий счетовод выскочил из-за стола как горошина из стручка, и догнал их в коридоре возле двери своей комнаты. Хотел было юркнуть, но чего-то остановился, замялся, перебирая пальцами.
- Вы, то есть, извините, вам, кажется, всё это неприятно было, хотя вроде бы, хотели как лучше… Но наверное, просто и не получится как лучше, если люди друг другу не расположены. Только они, кажется, никакого выхода тут не видят, но по правде, и я не вижу… Это просто так несчастно сложилось, что вам случилось жить вместе, вот если б хотя бы не здесь, что ли…
- Вы, вообще, о чём?
- Ну, вы знаете, не все новое принимают, да не все и понимают… Они так считают, они большую обиду претерпели - это не от вас даже, а вообще. Три женщины, двое без мужчин, им жить страшно. Ещё ж вы видите, это не моё, конечно, дело, да и ничьё вообще… Он же её лет на десять хотя бы моложе, как не больше, по любви, что ли? Вот она над ним что только не рычит, как собака над костью, уйдёт же теперь-то чего доброго… А ещё ладно б просто имущество отняли, ведь не совсем в чужой угол отправили, своё же вроде как жильё. Своё да не своё, они в одной квартире жили, другую в наём сдавали, с этого жили. Теперь уже так не поживёшь, да и они ведь эту сдавали. А теперь живут.
- И что такого?
- Ну, сдавали… Оно ж по-разному. Иногда и просто командировочным там, студентам… А то так снимали мужчины, водили девиц… понимаете. А они теперь живут здесь. Неуютно.
- Ясно. А остальным, значит, уютно.
Мужичок хотел ещё что-то сказать, но в конце коридора показалась хозяйка, и он предпочёл шмыгнуть наконец за спасительную дверь. Последовали его примеру и Настя с Айваром.
