Фонарей горело немного, было темно и, наверное, малость жутковато для нормального человека - в двух метрах за кустами ничего уже не разглядишь, но Настя темноты давно отвыкла бояться, с тех пор, как она сама стала для многих этим страшным из темноты. Темнота родной стихией сделалась, это ещё давно было заложено, в деревне, а теперь несомненным фактом стало. Говорят про какой-то там инстинктивный страх человека перед темнотой - чушь. Страх - от незнания и слабости, и он легко побеждается, уходит, как слабость и неумелость из рук, когда приучишь их к делу. Последние её страхи были, когда осенью раньше темнеть начинало, и мерещилось какое-то таинственное, нечеловеческое движение в бурьяне Кричевских пожарищ. Последние её страхи умерли, когда в темноте были жёлтые волчьи глаза, и тот скелет в заброшенном доме, и шаги вокруг сарая, где укрывались они с мальчишками… Чем ещё-то темнота могла б удивить? Как же хорошо это - быть сильным, не бояться. Спокойно идти по ночной аллее, порядком неухоженной и оттого такой милой, по-детски милой, как сказочные царства из детства… В детстве садовые аллеи по воле воображения становились старым парком при заброшенном замке, разбойничьим лесом, обителью колдуний, в детстве от одной мысли - идти вот так ночью, куда в голову взбредёт - сердце б где-то в горле прыгало… Сейчас ясно, что детство ушло, а вот волшебство не ушло, просто другое волшебство стало… Если б была такая волшебная палочка, или волшебная дверца - чтоб расстояние смахнуть, как легко это на карте - раз, пальцем провёл, привести Айвара сейчас из этой запущенной аллеи в настоящий лес, показать его красоту. Обойти мёртвые Кричи, как роскошно разрослись там сейчас, наверное, крапива и иван-чай…
Хотя, в общем, некоторый романтический настрой позволил бы и подольше погулять, подурачиться, распугивая пьяные компании, но Айвар, карман которому отягощала врученная ещё днём Микаэлем бутылка, спросил:
- Куда пойдём, к тебе, ко мне?
- Наверное, ко мне лучше. Оно вроде бы немного подальше отсюда, но твои же… Нахрена тебе на них ещё в свой день рождения смотреть?
У Айвара дома Настя была один раз - хватило. Хорошо поняла, каким оригинальный юмором было это у него тогда, что мол с соседями ему повезло, сдержанные объяснения его, почему ему совсем не в труд лишний раз задержаться на работе и вообще просто жаль, что должен же быть у человека дом хотя бы какой-то. Не понимала она того, почему Айвару просто не попросить о другой квартире, но видимо, слишком он не любил жаловаться. Тягостная атмосфера напряжённости, страха, прикрытого неловким, жалким подобострастием, на неё подействовала очень гнетуще. Не то чтоб ей сложно было представить, что можно бояться Айвара - и её боялись, когда между ними были стол, лампа и белый лист, на котором проступал текст допроса, хотя по её мнению, боялись всё же формы, а не её самой. Хотя про «боится - значит вину за собой знает» это всё же не очень верно, бывает и просто страх - от невежества, глупости… Вспомнилось, конечно, то размышление давнее - про то, что люди клеймят и палача вместе с преступником, даже если не явно, не вслух - боятся, брезгуют, за сам факт. Вроде как, кого ни спроси вот так откровенно - ничего, если с палачом соседями будете жить? Да уж нет, увольте… Но разве это разумно, разве справедливо? Даже не в том вопрос, что не так чтоб он много кого убил сам-то, смысл им объяснять… Они, верно, обывательскими страшилками кормятся. Такое поведение от соседей, тем более ладно бы к вспыльчивому, резкому Александру или мрачноватому, непредсказуемому Микаэлю, а к всегда спокойному и вежливому Айвару было просто каким-то гадким. Когда она думала об этом, в ней закипала какая-то детская обида, и она успокаивала поднимающийся гнев только соображением, что Айвар, наверное, не раз и не два пытался объясниться и наладить отношения, и если уж ему не удалось - она своим возмущением тоже ничего не сделает. Хотят бояться - пусть боятся, как ни обидно. Лично в её системе ценностей соседи были не то чтоб семьёй, но чем-то вроде дальней родни, с ними общение было, может, и не доверительно-задушевным, но вполне приятным. Когда твоего друга не принимает родня, пусть и такая неблизкая - это, как ни крути, обидно. Можно б было предположить, самое простое - что кого-то у них посадили, а то и расстреляли, да вот это было совершенно точно не так, первый супруг Анны Сергевны помер сам ещё задолго до войны, старшую дочку муж бросил где-то тогда же и поныне благополучно здравствовал всего-то в двух кварталах отсюда. Вроде, просто что они были «не совсем из простых», довольно зажиточные, и что-то там у них конфисковали, а кого-то из родни уволили с прежнего места, что ли, или вроде - это Настя из скупых ответов Айвара не поняла точно - они-то здесь не заселённые, это их и была квартира, но возможно, просто переселили их с уменьшением жилплощади. Ну, ещё упоминалось, что семья истово религиозная, но вот с Настиной точки зрения это было совсем не причиной.
- Да вот знаешь, - продолжил её мысли Айвар, - именно что твои нормальные, и их мне просто беспокоить не хочется…
- Подумаешь, беспокойство! Я нередко поздно-то возвращаюсь. И мы ж шуметь и песни петь не будем, так, посидим, поговорим. Хотя конечно, перегородка эта очень уж тонкая, бабушка часто, слышу, просыпается от моей возни…
- Вот именно. Там на цыпочках ходить и всё равно себя неловко чувствовать, а перед моими… знаешь, уже не жалко. Я для них не то что приятным, а даже обыкновенным уже, видимо, никогда не стану, что ни делай.
Настя кивнула. Всё равно скверно это, конечно, вот если б было какое-то третье место, куда б можно было пойти… Айвар же вообще какой-то куда более стеснительный, чем она, хотя должен б быть попривычнее по чужим углам мотаться. Вот как ей порой хотелось расспросить его получше о его жизни, но всякий раз вспоминала, что за откровенность надо обещать откровенность, а вот с этим пока увы. Если только сам что захочет рассказать, а самой стараться говорить больше о нём, чем о себе… Всё равно грустно.
Дом-то такой попроще, чем у неё, соответственно, квартиры поменьше, меньше и семей в них живёт. В этой вот кроме Айвара ещё двое подселенцев, дворник полуглухой, у которого, как бывает это у людей глухих и при том добродушно-недалёких, попытки диалогов обращались преимущественно монологами с вежливым поддакиванием слушающих, и какой-то счетовод, не то давно вдовый, не то закоренело холостой, человек тихий и молчаливый вследствие, кажется, полного неимения интереса к жизни окромя книг и цифр. Айвар как-то сказал, что с большой радостью остался бы с этими двумя соседями, умеющими существовать так, словно его не существует на свете - обоим, вследствие трудностей в общении, нет большой разницы, что за люди рядом и есть ли они вообще, но вот остальные четверо… Настя, уже поднимаясь по лестнице, чувствовала, как где-то внизу остаётся хорошее настроение, и всеми силами боролась с этим чувством. Время всё-таки позднее уже, может быть, они все уже спят? Они просто тихо пройдут в комнату - вот жаль, тут и с планировкой неудобно вышло, идти через весь коридор, а стены здесь хорошие… Нет, увы. По какому-то случаю на кухне в сборе были почти все - ну, кроме старшей бабкиной дочери, работающей где-то в больнице и как раз дежурящей в ночь. Они сколько-то ещё надеялись, что удастся незамеченными, для порядку кивком головы поздоровавшись с сидящим ближе к выходу Васильичем, проскользнуть мимо - опять же, увы.
- О, вот и именинничек пожаловали! - пробасил радостный, как дитя, этот самый Васильич, видимо, успевший уже накатить рюмочку, а то и не одну, Настя невольно втянула голову в плечи - во-первых потому, что гаркнул Васильич если не на весь дом, то на полдома точно, во-вторых - потому что видела краем глаза, как прижался к стенке Айвар, и в одну секунду тысячу раз пожалела, что не настояла пойти всё-таки к ней, или куда угодно в этом чёртовом городе, но только не сюда.
- Мы уж заждались, припозднились вы сегодня что-то, - хозяйка, полная женщина лет шестидесяти по виду, пыталась, видимо, изобразить радушную улыбку, но актёрского мастерства ей явно не хватало, получалось до того фальшиво и приторно, что сводило зубы.
