Думала, рухнет на кровать, не раздеваясь, ничего хотя бы на несколько часов не хотя, но – села и достала тетрадь. Просто необходимо было выразить это всё, хотя бы себе самой выразить, чтобы не стояло оно внутри тяжёлым кровавым сгустком.
«Вот последний раз с Прокопьичем и семейством его Достоевского читали, много спорили… Сейчас смешно даже. Вот это вот – «Человек-то вошь?» А если сам человек себя именно вошью и сделал – как его величать, белым лебедем, что ли? А теперь понятно, что те, кто так говорят, что, мол, страшнее нет, чем отнять жизнь у человека, что при этом можно испытывать лишь две крайности - либо ужас, отчаянье, омерзение к себе и раскаянье, либо тупую, скотскую радость - это самые противные и ужасные люди. Благим вроде бы желанием - чтоб никто никогда не умирал насильственной смертью - они прикрывают свою жалкость и трусость. Ведь в самом деле, и на то смелость нужна, чтоб убить, и на то, чтоб жить после… И нет, не то даже можно им возразить, что ведь на войне убивают - и священным долгом называют убийство других людей ради того, чтоб разрушение и смерть не пришли на твою родную землю, и убийцу, ворвавшегося в твой дом, правильно будет убить, чтоб защитить твоё семейство… Не нужно, нет, прибегать к таким сравнениям, это унижение и ничто больше. Нет, ведь разговор идёт не о том, в каких случаях убийство оправданно и неизбежно, в каких нет, это всё они понимают в самом деле. Нет, им просто непременно нужно, чтоб человек испытывал моральные страдания, чтоб терзал себя после, будто бы этими страданиями что-то искупая, будто есть в этом какой-то смысл! Будто покаянные молитвы убийцы кого-нибудь воскресили или отменили содеянное… Нет, даже не так… Эти люди, видимо, беспомощность свою видят себе защитой от какой-либо ответственности, так сильно боятся решения какого-либо вообще, боятся за жалкие душеньки свои, и сами они ничего сделать не способны, только охать и вздыхать… Зло ли - убить злодея, вредителя, существо несознательное и жестокое, избавить людей от вреда, который он несёт? Вот их послушать - ценность какая-то есть в нём всё равно. Где б можно ценность эту увидеть, и оценить, велика ли она? Превышает ли слёзы, из-за него пролитые? Сегодня ночью, минут пятнадцать пополуночи, я убила человека. Это оказалось очень легко, просто подняла руку, прицелилась и нажала на курок. Я знала на самом деле, что готова к этому, я была уже готова с той мысли, когда мы шли на обыск к Мехрякову, как тогда я посмотрела на кобуру и подумала - как хорошо, что у меня оружие с собой, я заострила на этом внимание. И третьего дня в погоне я ведь стреляла, и могла попасть хотя бы ненароком… Но там вслепую, а тут я несомненно и ясно стреляла так, чтоб не промахнуться, так, чтоб на поражение. И не пожалела ничуть, и не дрогнула. И нет никакого такого звериного восторга и опьянения, но нет и морального страдания, и желания всё изменить…»
Дальше несколько фраз было густо зачёркнуто - Настя подбирала слова.
«Я думаю всё же, Господь любит меня и здесь тоже проявилась Его забота. Он вёл меня таким путём, чтоб я как можно больше понимала, чтоб была готова. Потому первым, кого собственной рукой я лишила жизни, был обыкновенный, несомненный убийца. О котором невозможно пожалеть. Ни ради матери его, впавшей в грех злобствования и ненависти тогда, когда надо бы смиренно молиться о душе её сына, о которой она не нашла времени позаботиться при жизни, ни ради детей его, которых он бил и оставлял в таком жестоком окружении, которых своей жестокостью лишил матери… И теперь, когда я вижу, что убив, можно не испытать раскаянья, а только лишь сожаление о погибших душах, я понимаю - что они говорят, что мы не боги, чтоб жизнь отнимать, решать, кому жить, кому умереть? Что они знают о путях Господних? Может быть, нас Господь и избрал, чтоб одних покарать, других защитить, на нас Господь возложил этот крест, и малодушно б было крест этот отвергнуть, и искать, на кого б его переложить… И одному я сейчас несомненно рада - что разделила этот крест с моими товарищами, приняла часть их груза, и знаю, что приму ещё. Конечно, убийство - это грех, всегда грех… Но иногда этот грех невозможно не совершить, именно так - губя душу свою за други своя. А вот за что мне стыдно - что в самом деле я сперва испугалась её слов, а ведь это глупо, Господь такого греха не попустит… Нельзя божьим именем дьявольские дела делать. А всё же как успокоительно это мне, что многие из них крещены не в православной вере, и значит, ничего б она таким образом не могла сделать…
А ведь может быть, это обо мне кто-нибудь за упокой молился, услышав, что все мы погибли. И что же, мертва я у Бога? Иногда думаю - сходить бы, исповедаться, причаститься, сколь легче бы стало… Но как пойду, при том, кто я теперь? На исповеди правду нужно говорить. А зная теперь уже, сколько духовных лиц забыли заповедь «Кесарю кесарево, а Богу Божье»… Не стану рисковать, не собой ведь только это рисковать. Да и противно теперь. Многое теперь я поняла, что говорили отец Киприан и Роза. О том, как торгуют иллюзией спасения. Придут вот в церковь такие, как этот Пётр или мать его, помолятся, покаются, свечку поставят - и будто бы чисты. «Отпускаются тебе грехи твои»… А почём батюшка знает, искренне ли это раскаянье было? А человек уходит успокоенный и будто бы взяткой от Бога откупился. И снова грешит - потом ведь опять можно придти, свечку поставить или на храм пожертвовать… А зло в мире не иссякает. Правду тут дядя Павел сказал - больше тысячи лет на Руси верят в истинного Бога, а живут хуже, чем язычники».
========== Лето 1919. Перекрашенный холст ==========
Комментарий к Лето 1919. Перекрашенный холст
Название главы черновое.
Кажется, по уровню пафоса и треша это апогей)
Июнь, июль 1919, Москва
С обилием беготни в последние дни Настя про свой день рождения, может быть, и не вспомнила бы, или, вспомнив, просто рукой махнула - ну что там, день рождения, эко событие… Всенародным празднеством более не является. Даже что и 18 лет… Да вот в тот же день, оказалось, день рождения у Айвара. А уж о дне рождения такого дорогого ей товарища она забыть не могла. Подарок-то она ему ещё загодя готовила - понемногу, как время удавалось урвать. Под чутким руководством Прокопьичевой старухи вязала, понемногу прикупая пряжу, шарф. Поскольку шерсть всякий раз бывала немного разной, вышел шарф довольно полосатый, словно линялый. И вообще подарок в июне дурацкий. Но что ж теперь поделать, если случился день рождения летом? Без шарфа теперь Айвару ходить? Он ведь и ходил, всю весну, по крайней мере. Видела Настя на его шее одно время какую-то худую тряпицу, так потом потерял, и новой не обзавёлся, и думается, за лето-то о такой мелочи не вспомнит. Очень смущаясь неказистого вида, вручила ему этот подарок. Его ответный подарок оказался как-то куда солиднее - фотобумага, которую она уже месяц искала и не могла найти. Вот так они друг о друге, получается, и вспомнили, раз не о себе самих. И с работы пошли вместе - точнее, вместе их Александр вытолкал, сказав, что нет в этом никакой социальной справедливости - в свой день рождения до поздней ночи допросы вести, это и они тут неплохо умеют делать, на самом деле очень, конечно, ему не хотелось, чтоб Айвар, для такого случая благодушный, помешал ему устроить тут кое-кому небольшую взбучку. Настя вот не помешала бы, а то так и помогла, но пусть побудет отвлекающим предлогом, это вот она тоже хороший товарищ, как нарочно в тот же день родилась.
- Не беспокойтесь, их тут на всех ещё останется. Ещё Дамир куда-то с ордером пошёл…
В общем, если коллектив распорядился - отмечать, тут уж ничего не поделаешь. Как - это уже другой вопрос.
Погода как раз стояла приятная, решили прогуляться. Гуляла по Москве за эти месяцы Настя всего раза три или четыре, всё в компании Айвара. Хотя нет, один раз с Александром, он ей немного Москву показал, как всё-таки сам он местный. Айвар-то сам постольку-поскольку ориентировался, разве что жил тут куда как подольше её. Экскурсии это, конечно, были специфические - никаких там исторических справок, когда построено, кем и по какому случаю, и уж тем паче в каком там стиле, а вроде - «Во, смотри, какой домина потрясающий! Только это сколько дров-то надо протопить…» или «А вот здесь один мой товарищ жил, вон его окно… Его когда брать пришли, он в это окно выскочил и вон за ту ветку ухватился. Так и не догнали, кстати», или «Там ещё прудик такой небольшой, утки живут. Большие такие, красивые! Надо съездить как-нибудь, покажу. Если только их сейчас не распугали, ловить и жрать же, наверное, пытаются…». Сейчас гуляли недолго - пришли в парк, когда уже солнце садилось, но посидели сколько-то на скамейке, Айвар всё хотел показать каких-то странных птиц, которые летают здесь вечерами, спросить, не знает ли, кто это, но в этот раз птицы так и не прилетели.
