- Не мёртвых надо оплакивать, а о живых думать! Дети-то у вас как живыми дошли в такую холодину! Не лето пока ещё на дворе!
Бабка аж взвизгнула, обратив внимание на неё.
- Дети?! Вот в глаза теперь сиротам безответным посмотрите! Без отца их оставили! Разутыми, раздетыми! По миру пустили! Ничего, бог всё видит! Отольётся кровь, отольются слёзыньки!
- То есть это вы их, что ли, специально так одели? Вань, оставь тут, заведи детей внутрь, здесь я разберусь.
- Забирайте, забирайте, крови младенцев безвинных напейтесь, глазоньки выклюйте, коршуны проклятые! Может быть, тогда насытитесь! Всё одно не жить им на свете! Сына у матери единого у смерти вырванного, у Бога вымоленного, отняли, отца у детей малых! Живьём старуху в землю заройте, к сыну единственному! Из земли будут кости к небу вопиять! Нет на вас креста, нет стыда и совести, да у бога суд не скорый, да страшный для всех есть!
- Да она сумасшедшая, - робко и жалостливо подал кто-то голос из толпы.
- Прекратите концерт! Это у вас совести нет! Вашего сына не без вины казнили, он убийца! Вы это тем в глаза посмотрите, чьих отцов и братьев они с дружками жизней лишили! Тоже у них дети остались! Вы такого сына воспитали, на большую дорогу его отпустили, вы перед миром и кайтесь! Мы не убийцы здесь, не мы на дороги ночами выходили, людям головы за мешок зерна рубить! Замолчите и идите домой, вам теперь заботы о том, чтоб внуков воспитать порядочными людьми, не дать им по отцовой дорожке пойти!
- Добро хоть политический бы был… - пробормотал кто-то в толпе, - а то головорез… тьфу.
- Петюня мой, сыночек ты мой единственный! – продолжала голосить бабка в то время, как Настя с Андреем заталкивали её в подъехавшую наконец кибитку, - не закрыла я тебе своей рукой глазыньки, не схоронила тело твоё по-христиански, неотпетым тело твоё на поругание оставлено…
- Да замолчи ты, поругание, - Андрей устало и брезгливо разжимал узловатые крючья старушечьих пальцев, - отпевание-то точно, из твоего выродка враз святого мученика бы сделало…
- …Но своей вот этой рукой свечки заупокойные твоим убийцам поставлю, вызнаю их имена, всех, проклятых, до единого, чтоб не знать им покоя ни этом свете, ни на том…
- Заткнись! – Настя почувствовала, как её трясёт, совсем не от утренней холодной свежести, - я в твоего сына стреляла! Я, меня и проклинай. Анастасия я, иди, что хочешь ставь, черни свою душу перед богом, только помни, что богохульство это, а богохульникам и чародеям прощения от бога нет!
- Ты! Ты! Девка! Ведьма паскудная безбожная! Чтоб тебе слёзы мои материнские глаза твои бесстыжие выжгли! Чтоб затворил Господь твою гнилую утробу, чтоб тебе пустоцветом сдохнуть в муках! Чтоб твои потроха на помоище псам бросили! Чтоб твои дети на твоей могиле плясали!
- Ты уж определись, - лениво махнул Андрей и захлопнул дверцу.
Настю он догнал в коридоре – точнее, не слишком и догонять пришлось, она просто стояла там, привалившись к стене, обняв жестоко трясущиеся плечи.
- Анастасия Марковна, вы чего? Неужто… впечатлились так?
- Не смешно это, Андрюша. Зачем я на неё так ругалась? Она же не в себе, она ничего не понимает, что ей говорят… А я с ней, как с разумной, к совести призывать, когда вся она – ни капли разума, а одна боль сплошная… Оно конечно, и молчать тут не могла, но правильных я слов не нашла, только неправильные какие-то. Гнев человека разума лишает. Если я тут гневаюсь, я не лучше её.
- Ну а что тут говорить? Извиняться, что ли? В самом деле, добро б политический… Тут ещё можно голосить, мол за что, мол, за нами правда, а не за вами… А такого любая власть не повесила б, так на каторгу сослала. Если на то она, что приговор смертный, а не тюрьма, так не в такое время на народные харчи ещё таких… Сами-то понимаете.
- Страшное дело – мать, Андрей. Нет ничего святей и опасней. Для матери сын всегда хороший, что бы он ни сделал. Мать мир весь сожжёт, чтоб сын жил… Для матери нет справедливости, если она против её ребёнка, и она верит, что сам Бог на её стороне…
- Ну, не все такие всё же. Кто в разуме, те понимают, и не о том плачут, и не так. А ей, вишь, нормально было, что он разбойничал, семье ж кормилец…
- Сперва подумалось – как она смеет, как не боится… А она и бога не боится. Она думает, у бога другая мерка для них… Придумать тоже – свечки живым людям за упокой… Мерзость какая!
- Ну, есть такое представление у тёмных людей… Свечки там за упокой, отпевание по живому заказать, прочие глупости…
- Похуливший бога умирает. Вот она умерла.
- Анастасия Марковна, ну не верите ж вы в это в самом деле? Проклятья там всякие…
Настя только промычала неопределённо, отмахнувшись – вообще не до этого вот сейчас.
Айвар уже распорядился налить детям чаю, в столовой ещё ничего, конечно, готового не было, но у Олеговой Саши с собой были бутерброды, очень кстати пришлись.
- Ну, первым делом, ребятня, мыть руки! – это вызвалась Настя сопроводить, всё лучше что-нибудь делать, чем думать, как с ними быть-то теперь. Если бабка в самом деле умом тронулась, а другой родни не найдётся, то в приют их придётся… Мальчик до умывальника не доставал, Настя подхватила его. Под задравшейся рубашонкой знатный синяк обнаружился, и ручонки под рукавами все иссиня-жёлтые… Так себе папашка был, детишек-то поколачивал.
Жевали детишки вяло – то ли не голодные были, то ли с такого ночного похода сил у них ни на что уже не было. Мальчишка задремал, а девочка так же вяло, как и жевала, отвечала на вопросы. Мать умерла. Давно, дети её и не помнили, бабка о ней вспоминать не любила, а если вспоминала – то всякими бранными словами, а отец не говорил о ней вовсе, и при нём даже и заговаривать было нельзя. К ней и на могилу не ходили никогда. Ну, отец хороший был. Он с ними только иногда жил, когда приезжал – всегда гостинцы привозил, при нём они ели хорошо. Особенно последний год. Раньше отец на какие-то другие заработки ездил, где мало давали, а теперь на хорошие, где много дают. Правда, теперь и пил он много, и иногда с ним друзья приезжали, тоже пьяные… При нём бабка не ругалась и кормила их. Только пьяному ему лучше под руку было не попадаться, и когда не в духе. А бабка не, бабка кормила понемногу, следила, чтоб лишнего не съели. Когда отправляла пирожки продавать, потом по деньгам считала, сколько продали, если какой-то съели – плохо тогда будет.
Сон в конце концов сморил и девчонку, Айвар потоптался, раздумывая, потом кинул в угол свою куртку, перенёс их туда. Стало быть, ещё и на день останется.
- Отличная семейка… Что, может, мать искать? Может, жива, сбежала?
Айвар покачал головой.
- Повесилась она. Побоев не выдержала, видать. Сашка хотел ему ещё и это вписать, да за давностью лет что выяснишь-то уже, тем более с такими свидетелями, как мамаша эта… Не будь ей 90 лет, как соучастница б пошла, ясно же, что всё про их дела знала, как ни запиралась… И тем более всё равно два раза не расстреляешь. Ты, Настя, иди, отсыпайся, Сашка придёт – мы разберёмся. Он говорил, вроде тётка какая-то есть, тогда ещё, когда папашу взяли, хотела детей забрать, да бабка не дала…
Настя кивнула и пошла. Тем более состояние было – муторнее некуда. Обычное дело-то, сказал Андрюша. И что воруют, и что детей бьют, и что бабки до еды жадничают и на все вопросы одно талдычат – ничего не знаю, ни в чём не виноватый, семья у нас хорошая… всё это обычное дело. Хорошо б, в самом деле, если б политический… У политического хоть какая-то идея была для его деяний. И дети могут гордиться отцом… Таким-то отцом не погордишься.
Рассветные лучи из всяких углов ночную тьму выметали, бликами по стёклам играли, Настя щурила больные, усталые глаза, чувствуя себя летучей мышью, которую в неурочное время выперли из укромного места. Скорей бы добраться, зарыться под одеяло с головой, отогреться от этого пронизывающего утреннего холода… Нет, не спрятаться от тревог, как маленькая. Сейчас уже не вспомнить, были ли у неё тогда тревоги. Не нужно оно, блаженное, безмятежное детство, оно было такой красивой иллюзией…
