Для христианина, верно, благо великое - знать день и час своей смерти. Подготовиться к ней подобающе, очистить душу исповедью и причастием, с миром, покоем на душе отойти к Господу. Не имея незаконченных дел, и долгов, и скорбей. Человек, готовый к смерти, уходит радостно, уповая на встречу в горнем мире с теми, кто последовал туда прежде его. Смерть не конец, а рождение для жизни новой. Смерть - это освобождение от тенет греховного мира… Ах, к чёрту, кто на самом деле верит в это? Человек болеть будет, голодать будет, на брюхе ползать и землю есть, лишь бы ещё немного пожить-погрешить. Почти любой человек, если только не имеет веры, Христовой или какой другой. Потому-то в действительности каждодневно к смерти редкий безумец готов.
Не обошлось, конечно, и без концертов - Казаретин, конечно. Осознал. Как-то странно, что только сейчас, впрочем, может, кто-то ему говорил, что иногда пугают только, водят в подвал для устрашения, а потом назад уводят. Удивительно ж в человеке бывает это тупоумное самомнение - его-то чего ещё устрашать? Всё, что надо, он уже рассказал, да плюс к тому и другие рассказали, а никаким его сказкам, какими он пытался изобразить свою полезность, больше веры нет. Упал на колени, попытался за ноги хвататься… Ну да, прямо вот так его взяли и помиловали прямо сейчас и здесь, отряхнули коленочки и домой отпустили, ещё леденцов отсыпав на дорогу. Взрослый человек, должен понимать, что наказание за преступление - неминуемо, неотвратимо. А как он пред Господом собирался на Страшном суде вымаливать прощение? Там-то за всё придётся отвечать, не за мешок муки - за все помыслы нечистые, суетные, гневные, за всё, что лукавого на сердце, чего земные власти не знают - а Господь знает. Там вина больше, и наказание строже. Так если он Господом смел так пренебрегать, какого снисхождения он может ждать от суда земного?
Да, говорят – перед смертью не надышишься. К смерти готовятся и приговорённый, и его палач. И кажется в какой-то мере, да, что как-то слишком внезапно, ещё бы немного времени, она б подобающе подготовилась, настроилась, это ведь совсем не простое дело – выстрелить в человека, в чём бы он там ни был виновен… В волка-то да, легко, потому что во-первых он волк, и тоже больно-то не рассуждает, хорошо это или нет – чью-то жизнь отнять, во-вторых, там и времени особо на рассуждения нет, или ты жить хочешь, или сам виноват. Но на самом деле, оказывается, совсем не сложно. Поднимаешь руку, прицеливаешься, жмёшь на курок.
И всё, шаг сделан, порог перейдён, человек лежит мёртвый. Первую минуту опасаешься абсурдно, конечно, что может, не совсем он мёртвый, может, ещё зашевелится сейчас, а то встанет, снова ныть начнёт и стрелять глазами, выискивая самого слабого-сострадательного, чтобы вцепиться в него клещом… Утопающие нередко, говорят, топят с собою вместе тех, кто пытается их спасти – повисают на плечах, пережимают горло, и оба в итоге идут ко дну. Это ей Елисейка объяснял, заодно показывая, как правильно хватать тонущего, чтобы вытащить, и как выворачиваться из такого захвата, чтобы самому с жизнью не проститься. Человек, когда тонет, мало что соображает, тебе за него соображать придётся, и если чувствуешь, что сил не хватит вытащить – брось его, если вместе с ним утопнешь, твоей родне мало с твоего героизма радости. Это практикой проверено, конечно, не было, кто б в Малом тонул, совсем мелкая ребятня разве, но тех и вытащить куда уж проще. А из взрослых если были такие, что плавали топором, то в Чертовке всё равно взрослому утонуть проблема, если только в омут попадёшь или о корягу долбанёшься, а на дальних речках уж сами соображали не лезть куда не следует. Вот, пожалуй, и общество сейчас, в бурной реке текущих событий – кого-то получается вытащить, отфыркается, отплюётся и впредь умнее будет. Так вот она, например. А кого-то не получится, кто своему же спасителю пытается в горло вцепиться – и немало таких. Наверное, каждый человек внутри добрый и разумный, каждого получилось бы переубедить, перевоспитать… Да времени на это нет. И воспитателей на всех не хватит. И к сожалению, слишком давно и прочно это в людях – что помешать им творить зло могут только тюрьма или пуля, или во всяком случае, страх перед ними. Ну а чтобы страх этот был, хотя бы иногда кто-то должен садиться в тюрьму или умирать. Для того существует суд земной – как острастка, напоминание о Суде грядущем.
Выходила она предпоследней, Айвар её подождал, тронул за плечо, спросил, как она, нормально ли всё. Нормально, конечно, а что её, стошнить должно, в обморок упасть? Крови не боялась, в деревне сама кур или дичь пойманную не резала, а свежевать, готовить помогала. И сколько там той крови – ну немало, конечно, но не море разливанное, человек не пузырь кровяной, чтоб из него прямо сразу всё выхлестало. Нет, ну он, конечно, не об этом. Добрый он, Айвар, добрее, чем она. Это, конечно, не снисхождение к слабой и греховной природе человеческой, как всё-таки он неверующий. Однако мало в нём вот этой злости, какая есть, например, в Сашке, и которую она лично находила злостью здоровой - не за то, что убил или украл само по себе, а вот за эту мелкость, жалкость, примитивность таких душонок, не щадящих слабого и пресмыкающихся перед сильными. Она, впрочем, тут-то злости не испытывала, именно что мелкие они и жалкие, и какой-то там радости сейчас не испытывала, тоже не с чего. Сразу-то, вообще говоря, и не до разбора ощущений оказалось, так как едва вернулись к себе - свалилась неожиданная работёнка, сперва в прямом смысле - полка у Айвара сломалась и с полчаса они подбирали и сортировали разлетевшиеся по всему кабинету бумаги, а потом в переносном - притащили свежепойманного спекулянта опием, потом вернулись со своей «речной засады» Михаэль и Дамир, мокрые и злые - лодка перевернулась, и они ещё час вытаскивали со дна вещественные доказательства, после того, как откачали и задали небольшую взбучку едва не утопшему с истерики арестованному… Задремала ненадолго Настя часу в пятом, и думалось ей невольно, как странно всё в жизни бывает и насколько воистину судьбы своей не угадаешь - ведь могла ж она сама стоять рядом с родителями в таком вот подвале, и чувствовала бы леденящий ужас, какого никогда она, наверное, с той поры не испытывала, кроме как в снах, когда снилась ей, редко это бывало, зато всегда так горько и безысходно, их смерть, и пули впились бы в её тело, и она упала бы, захлёбываясь собственной кровью - этого, сколько ни старалась, она представить не могла, потому что никогда ещё в неё не стреляли - так, чтобы попасть… больно ли это? Если стреляют в голову, много ли успеваешь почувствовать, пережить, прежде чем душа отделится от тела? А теперь вот она сама стреляла в приговорённого. Впрочем, какая ж тут судьба неисповедимая? Тут как нигде пример, что человек сам свою судьбу выбирает. Если б не поверила она странному, до дрожи пугающему её незнакомцу, которому, как врагу, не должна была верить ни в коем случае, если б страх её не очаровал её до такой степени, что она, презрев хоть зыбкую, но безопасность, отправилась в путь, в котором могла умереть ещё раз сотню - что, разве оказалась бы она здесь и сейчас? И нет, не снился ей подвал, не снилось лицо убитого. Снилась почему-то ранняя весна, ослепительно сверкающий на солнце лёд на реке, и они с Марией шли по берегу, весело смеялись и болтали… Верно, потому такое снилось, что кто-то открыл окно для проветривания, и холодом по ногам потянуло. Проснулась от переполоха на рассвете - на улице женщина голосила, как оказалось, мать одного из упокоенных ночью бандитов, сыночка единственного оплакивала, единственную материну отраду на старости лет. Бабку, конечно, пытались увести, а она упиралась, повисала на руках и голося, то с кулаками кидалась, то натурально билась о землю. И стыдно к старухе силу применять, и зеваки уже собираться начали… Эко событие, понимаешь, душегуба казнили, ладно б мать этого, Казаретина, пришла, да она его, после клеветы на отчима, с пелёнок воспитавшего, знать не желала. Настя не утерпела, пошла тоже помочь - адрес из дела помнила, вместе дотащат… Бабка с собой, как оказалось, притащила ещё и сиротинушек-внуков, одному лет пять, другой тоже не больше семи, явно не очень понимающих происходящее, но столь же явно мечтающих куда-нибудь подальше деваться, мальчик тихо плакал, девочка время от времени робко повторяла «Баба, пойдём, баба, пойдём», однако приблизиться к бабке не решалась. Днём-то в мае припекает уже вполне по-летнему, да тепло это ещё нестойкое, а какие холодные бывают ночи – это рассказывать не надо. И сейчас-то Настя пожалела, что в утреннюю зябкость-сырость без куртки выскочила, как была, да не до того было. Посмотрела на короткие платьице и штанишки, из-под которых выглядывали худые посиневшие коленки, а у мальчонки ещё и с одной ноги башмачок потерялся, вспомнила адрес и прикинула, сколько это времени они должны были идти…
