Настя облизнула губы. Ей-то самой всё было более чем понятно… Но как объяснить дяде, при том так, чтоб понял и принял, не натворил каких-нибудь глупостей?
- Дядя Павел… Вы действительно даже не слышали, что вы считаетесь расстрелянным?
Не так чтоб он удивился.
- Слухи и меня не обошли стороной? Верно, людям сейчас очень нравится воображать чью-нибудь смерть, больше, чем благополучный исход. Да и странно не вообразить такое, если я сижу здесь три месяца уже без всяких вестей с воли или на волю.
- Нет, дядя, официально. Об этом в газетах напечатано.
- Что за чушь? Зачем?
Она проговорила совсем тихо, так что он едва её услышал:
- Потому что только мёртвым нечего бояться.
- Как это понимать, ваше высочество?
- Как-нибудь поймёте. Иногда человека держат под замком, чтобы других защитить от него, а иногда - наоборот.
- Нет, это решительно бред… Почему им в самом деле было не расстрелять меня?
- Вот это хороший вопрос.
Он помолчал, осмысляя сказанное, и видно было, что в голове это укладывается плохо.
- Значит, - он тоже понизил голос до еле слышного шёпота, - у тех отчаянных благородных господ, которые сумели помочь вам, есть свои люди даже здесь?
- Можно сказать и так. Я не могу сказать вам большего, дядя. Ни малейшего намёка, кто именно эти люди. Я думаю, они не могли сказать вам прямо о своих планах, полагая, что ввиду вашей честности и гордости вы либо не согласитесь, либо не сумеете им подыграть. Поэтому лучшее, что вы можете сделать сейчас, после нашего разговора - это действительно больше молчать. Не подавать вида, что он был. Не знаю, стоит ли попытаться, если они ещё раз при посторонних назовут вас Иваном, или если приведут эту женщину, видимо согласиться с ними, поддержать эту игру… Мы ведь не знаем её правил.
- С одной стороны, вы подняли мой упавший было дух, ваше высочество, с другой… Оставили ещё больше вопросов, которым в ближайшее время не разрешиться. Однако теперь я могу утешаться по крайней мере тем, что вы живы.
- Не нужно отчаиваться, дядя. Вы тоже живы, и это главное.
Он опустил голову, потом снова обратил к ней уставшее, постаревшее лицо.
- Нет, Анастасия Николаевна, не главное. Знаете, здесь у меня было много времени для размышлений и молитв… Наверное, больше, чем за всю жизнь до этого. И вот это страшно, Анастасия Николаевна. Страшно, когда осознаёшь степень нашей привязанности к суетному, осознаёшь истинную глубину и правоту слов нашего Господа, что легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в Царствие Небесное. Земное, суетное всегда отвлекает нас, и тем больше, чем больше добра мы стяжали, чем большим счастьем наполнена наша жизнь. Верно говорят, в счастье человеку бог не нужен. В счастье человек благодарит бога, но без понимания. В несчастье же всегда ропщет. Будто Господу может быть угодно только если мы здоровы, сильны и богаты. Почитайте книгу Иова, Анастасия Николаевна. Это очень полезная для души книга, в особенности сейчас.
- Да, мы читали… Там, в Екатеринбурге.
- Я много думал над словами жены Иова - «Похули бога и умри». Что есть хула на бога? На хулу в общепринятом понимании - так, как похулили бы мы не угодившего нам ближнего нашего - мы никогда не решились бы, тем более не решился бы праведный Иов. Может быть, эти вот безбожники легко могут позволить своему языку такое, человек же, которым дьявол не завладел окончательно, не способен на это, как не способны агнцы рычать по-тигриному. Нет, хулой на Господа является всякая мысль, что что-либо в мире происходит не по его попущению, или что он может быть с нами несправедлив. Если человек допускает, что происходящее с ним происходит не по божьему промыслу, незаслуженно, не для нашей пользы, если не умеет благодарить бога за скорбь так же, как за радость - он умирает, так как больше не имеет надежды. Я не могу надеяться, что Господь даст мне другого сына вместо бедного моего Володи, но мне ведь далеко до праведного Иова… Я только надеюсь, что Господь не будет за мои грехи карать Олю и девочек. Знать бы, что они живы, что с ними всё хорошо - и насколько легче мне было бы сносить тяготы одиночного заключения и мучительную безвестность моего будущего… В этом слабость моя. И поэтому, наверное, я не обрету спасения, потому что люблю семью свою больше, нежели нужно б было любить Господа. Где вы собираете сокровище ваше, там будет и сердце ваше. Моё сердце с лучшей, чудеснейшей на свете женщиной, которая имела смелость полюбить меня и быть со мной, которая украшала, поддерживала, согревала мою жизнь, заполнив собой всю её великую пустоту… Где ваше сокровище, Анастасия Николаевна? Слишком часто я не могу даже сосредоточиться на молитве, все мои мысли о них, где они, что с ними. Наверное, если б я мог сейчас увидеть Ольгу, прижать к себе своих милых дочек - я тут же испустил бы дух, потому что больше ничего бы не желал. Вы знаете, быть может, мы с Государем… долго не ладили из-за этого. И часто я спрашивал себя - правильно ли я поступил, поддавшись чувству. И каждый раз отвечал себе - правильно. Даже и сейчас, лишившись всего, но вспоминая годы, прожитые с нею, я понимаю, что стократ несчастней был бы при прежнем положении, но один. Я много совершил в жизни ошибок… Не был хорошим отцом Маше и Мите… Но хотя бы главной ошибки не совершил, и может быть, именно это Господь таким образом хочет мне показать. Что жить без состояния и титула, даже без имени своего можно, а без близких - нельзя. Даже если теперь я больше никогда не увижу ни одного родного лица, вообще никакого человеческого лица, кроме тех образин, с которыми невольно здесь сталкиваюсь, но буду знать, что вы увидите Ольгу и детей и передадите, как сильно я их люблю, я буду покоен и счастлив.
Он говорил, а она слушала, поглаживая его сухие морщинистые руки, ласково улыбаясь и думая при этом, что она не какой-то там монахиней тут пришла притворяться - она пришла притворяться прежней Анастасией… И вот это-то сложнее всего. И тут надо, наверное, сказать спасибо за то, что привели её именно к дяде Павлу - кто-то, кто знал бы её лучше, непременно бы заметил, и не хочется даже представлять, что испытал бы, понимая, что рядом с лицом и голосом их родственницы сидит кто-то другой…
Тюрьму покидали снова в полном молчании. Но когда отошли достаточно далеко, смолчать долее Настя уже не могла.
- Интересный юмор - нарядить меня католической монахиней. И никому не подозрительно? Он же православный.
- Уверяю, до этого никому нет никакого дела. Если монахиня посещает заключённых, значит, ей это дозволено, а к каким заключённым она идёт и ждут ли они её - не слишком важно.
- Попаду ли пальцем в небо, предположив, что у вас есть осведомительница среди католических монахинь, или же только одетая таковой? Логично, лицу духовному человек доверит больше, иногда даже и не желая этого. Конечно, католиков в нашей стране куда как поменьше, чем православных, зато с ними дело иметь проще, в силу же их малочисленности и оторванности от их центральной власти. Ну и да, принять чистую рубаху или варёное яичко и от иноверца не зазорно, а там и пожалиться иноверцу на что-нибудь или попросить передать что-то кому-то, якобы меньше подозрений…
- Возможно.
- Что же, остальные… Николай Михайлович, Дмитрий Константинович… они тоже живы?
- Живы. Но вести вас к ним…
- Жирно б было, да.
- Неудобно и нецелесообразно. Яйца не кладут в одну корзину, сестра Барбара.
Она не стала спрашивать, означает ли это, что остальные трое её дядей находятся в каких-нибудь других местах, не здесь - какая разница, если повидать их сейчас невозможно. Они отошли довольно далеко от крепости, а ей всё казалось, что спину холодит её тень. Эта тень преследовала её всю обратную дорогу и в снах несколько ночей после…
Она вздрогнула от этой мысли и сейчас. Что за глупость - тень… Однако и сейчас ведь эта тень с нею, здесь. «Да и может ли быть иначе в этой удивительной стране, где тюремщики и арестанты поменялись местами…» Мало не каждый из ребят, с кем она была знакома, хотя бы раз так или иначе спросил, сидела ли она где-нибудь уже - таким простым тоном, каким спрашивают, умеешь ли ездить верхом или бывала ли в опере, и она с некоторыми прямо стыдом и неловкостью отвечала, что нет - не считать же те четыре дня за какой-то там опыт, и они полагали, видимо, что всё потому лишь, что лет ей ещё мало… Странный, правда же, вопрос, как так - там, с дядей, она своим именем называлась, но будто притворялась, а здесь - хоть и приходится то прямо врать, а то лукавить, недоговаривать - она настоящая… Если говорить поменьше о себе - а что, в самом деле она скажет о себе, всю жизнь прожившей в маленьком тихом мирке (таёжном будь, семейно-дворцовом - какая разница?) - то очень хорошо. Так хорошо просто молчать и слушать их. Смотреть на них. Какие они все хорошие, какие красивые! Айвар с его спокойным, ясным, уверенным лицом, Александр с его резковатыми, взрослыми чертами, Олег с чертами совсем мальчишескими, от переполняющего его, бьющего изнутри, как музыка или свет, счастья. Это, наверное, всё алкоголь. Вот интересно, почему он так по-разному действует на людей? В ком-то пробуждает безграничную любовь и умиление, аж прямо до слюней, ко всему и всем, а кто-то пьяный начинает ругаться и драться… Дед Фёдор об этом интересно говорил:
