Да, год назад ей не пришло бы в голову думать, стоя перед глухой дверью, пока проводник возился с засовом - что всё-таки двигало тётей Эллой, когда она посещала заключённых? Стремление к порядку, которое в её случае и было нетерпимостью ко всякому социальному злу, желание в самом деле сравниться с христианами апостольских времён или тайное, ею самой не осознаваемое злорадство?

В камере было довольно сумрачно, а время, чтоб зажигать свет, было слишком раннее, поэтому Павел Александрович сперва толком даже не разглядел вошедшую и уж конечно, не узнал.

- Кто вы? Чего вы хотите? - спросил он, поднимаясь из-за узкого заваленного книгами стола, и дрожь в его голосе вполне можно было определить даже как дрожь радостную - насколько часто у него здесь кто-нибудь бывал?

- Дядя Павел, это же я. Я, Настя.

Как будто, она старалась говорить тихо, но собственные слова прозвучали громом, она невольно втянула голову в плечи, почти кожей чувствуя, как её слова отражаются, захватываются стенами, чтобы навсегда остаться одним из дуновений в щелях и коридорах, среди всех вздохов, испущенных здесь, среди всех отброшенных здесь теней… Он встал, шагнул ближе, близоруко щурясь. Как он постарел… Когда же они встречались последний раз? Усы совсем серебряные… И не брился давно, вдобавок к усам пробивается такая же серебристая борода.

- Настя? - она не просто видит, а практически ощущает проносящуюся по его лицу гамму эмоций - неверие, узнавание, радость, снова неверие, он вглядывается в её лицо, он боязливо озирается по сторонам, он, кажется, сомневается в своём рассудке, - Настя… Анастасия Николаевна, ваше высочество?

Он говорит тихо, словно стремится задержать эти слова, не отдавать их тюремным стенам… а они всё равно звучат громче крика.

- Да, дядя Паша, это я. Только тише, пожалуйста, ладно?

Он заключил её руку в свои, дрожащие. В этот момент она очень боялась проснуться.

- Но как? Откуда? Каким чудом? я слышал… Значит, это неправда?

Она неловко улыбнулась. В самом деле, кто из них в большем шоке сейчас? Оба видят перед собой расстрелянных.

- Я жива, дядя. Я настоящая. Но вы сразу должны понять, мой визит к вам - тайный, о нём никто не должен знать. Как вы… дядя Павел?

- Да, да, я понимаю, ваше высочество… Этот оригинальный наряд… Боже правый, я не верю своим глазам, неужели взаправду я вижу вас? Не лишился ли я рассудка в самом деле? Но как же… как же эти слухи… выходит…

- Они несколько преувеличены, дядя.

Они как-то инстинктивно отошли подальше от двери, за которой остался проводник, к окну. Настя подумала, что как-то особенно жестоко вышло, что её даже не предупредили, не проинструктировали, о чём ей можно говорить с дядей, о чём лучше воздержаться. Впрочем, может, это и сурово, но правильно - она должна это понимать и сама.

- Как же вам повезло освободиться, вырваться из этого кошмара? Расскажите же, расскажите скорее - что с вами было всё это время? А Государь с Государыней, Наследник… Они с вами? Где же вы смогли найти укрытие? Но почему же вы всё ещё в России, почему не уехали, ради вашей жизни? Верно, не представилось такой возможности? Да ещё сумели пройти сюда ко мне… Боже, ведь это должно быть смертельно опасно! Как же вам позволили, как вас отпустили? Я всегда подозревал, что отваги в вас хватит на десятерых, ваше высочество…

- Мне жаль, но я не могу рассказать вам всего, дядя.

- Да, да, понимаю, вы не можете рисковать теми благородными людьми, которые, несомненно, рисковали, содействуя вашему спасению… Выходит, в самом деле остались в России честные и смелые люди, значит, надежды наши живы… Но скажите по крайней мере, кто-то ещё жив, с вами?

Видно, как осторожно он скользит по острой грани слов, как боится задать какой-нибудь такой вопрос, на который услышит однозначное «нет».

- Я сожалею, но не могу сказать вам никаких определённых утешающих вестей. Я не знаю. Слухи, отрывочные противоречивые сведенья… Нам нельзя было поддерживать связь, для нашей общей безопасности. Когда мы расставались, все были в добром здравии, всё, что мы можем - это надеяться, что это и сейчас так, верно?

Они сели на жёсткую кровать, аккуратно застеленную протёртым, но, кажется, чистым шерстяным одеялом, от него ещё пахло щёлоком или чем-то подобным. Он всё так же не выпускал её рук. Трудно, конечно, когда каждому интереснее расспросить другого, чем отвечать на вопросы.

- Со мной всё хорошо, дядя. Правда. Я живу у хороших людей, обо мне заботятся…

Положим, это вполне даже правда, её соседи по квартире - люди очень хорошие. Особенно бабуля с внучком. И заботятся, бывает, в какой-то мере. Горячую воду в чайнике оставляют, когда она поздно возвращается, полотенце и мыло в ванной поблизости, чтобы не гремела, ища в темноте (свет она старалась лишний раз не зажигать, чтоб никого не беспокоить, благо, по комнатам довольно светло было, окна большие, света от луны и фонарей хватает). Дядя, конечно, явно имеет в виду нечто другое, и сложно ему было бы что-то объяснить, да и стоит ли? Он, конечно, предполагает что-то вроде того, что её спасли «верные люди» - не все ведь они перебиты или заняты в военных действиях на той или другой стороне, что она живёт где-то в спокойном тайном месте - может быть, монастыре, читает духовные книги, рукодельничает, выращивает цветы и ожидает возможности бежать за границу. Сложно представить, готов ли он к правде, а главное - безопасно ли ему её сообщать. С одной стороны, конечно - с кем ему тут ею делиться… С другой - бережёного бог бережёт. Достаточно того, что приходится соблюдать в тайне сам факт его существования, а если плюс к тому придётся охранять и её тайну…

- Лучше расскажите, как вы тут.

- Обо мне совершенно нечего рассказывать, ей-богу, моя жизнь довольно однообразна, Анастасия Николаевна. И думаю, это в любом случае не для вашего ещё детского сердца. Вам вообще не стоило приходить сюда… Нет, только не нужно воображать никаких ужасов, моё существование довольно сносно. Насколько оно может быть таковым… Вы по крайней мере живёте среди людей, видите солнце, небо, право, лучше говорить об этом.

Но что бы он ни утверждал, говорить ему - хочется. Конечно, ему хочется послушать о жизни Насти, такой несомненно прекрасной уже тем, что она там, за этими стенами - и в то же время он боится это слышать, слишком больно это для узника… Конечно, он не хочет расстраивать её жалобами, и в то же время - как отказаться от такой редкой драгоценной возможности рассказать, выговориться, излить всё то, что теснилось в нём, давило, как эти стены.

- В самом деле, кормят более чем скромно, но сносно, жаловаться грех. Иногда приносят книги, о которых я прошу. Обещали узнать, можно ли мне так же достать перо и бумагу, вести записи тоже было бы некоторым развлечением. Пока так ничего и не решилось, но это ничего… Но по правде, иногда кажется, можно сойти с ума от одного этого непонимания, что происходит и сколько этому длиться. Отчего меня вдруг перевели на одиночное проживание, когда до этого, издеваясь, говорили, что мы существуем ещё вполне шикарно, в других камерах и побольше сидят, при том, что камеры это вообще-то одиночные… По правде, сейчас, наверное, я согласился бы делить это место с кем угодно, потому что очень уж тяжко совсем без человеческого общения. Охрана у меня почти не бывает, и она неразговорчива. Приносят еду, убирают - всё молча… Создаётся ощущение, что тебя как бы выключили из жизни, тебя нет, ты пустое место, не человек. Уж лучше бы таскали на бессмысленные допросы, честное слово. Сперва я негодовал, каждый раз набрасывался на них с вопросом, по какому праву меня здесь держат, за что, ведь я сижу здесь без всякого суда и обвинения, если не полагать обвинением, в самом деле, одно лишь происхождение… Спрашивал, что с остальными, я этого так и не знаю до сих пор, спрашивал, когда у меня будет возможность увидеться с родными. Толку не было никакого, мне даже не обещали, что кто-нибудь ответит однажды на мои вопросы, что будет когда-нибудь суд хоть какой-то. Верно, единственный суд, которого я могу ждать - это Страшный Суд. Только и отвечали: «Так надо», «Так приказано». Кем - не ответили ни разу. Или не отвечали вообще ничего. Иногда, правда, когда охранник заходил не один, а ещё с каким-нибудь незнакомым мне человеком… Тогда начиналось странное. Он почему-то называл меня Иваном и говорил обо мне всякую ерунду. На любые мои возражения просто отмахивался. А раза два при этом приводили какую-то женщину, которая имела наглость утверждать, что она моя жена. И опять же, ни она, ни они, не желали слушать никаких моих слов, что я представления не имею, кто эта женщина. Я, конечно, благодарен ей за гостинцы, за тёплые вещи, которые она мне принесла… Но честное слово, от этого можно сойти с ума. Может быть, они этого и добиваются? В тягостные минуты мне начинает казаться, что может быть, и в самом деле они правы, а я сумасшедший, действительно, повредившийся умом Иван, вообразивший себя великим князем… Но ведь это не сумасшедший дом, это совершенно точно тюрьма, здесь не должны сидеть сумасшедшие! Правда, и великие князья тоже. И теперь, когда я вижу вас, я не знаю, что думать… Конечно, я радуюсь, ведь вы подтверждение моего душевного здоровья, в котором я сам начал уже сомневаться, но ведь… Но как понять, что происходит, зачем они это делают.