- Почём я знаю, так там всё написано, как вы мне зачитали, или вы мне там вину какую присочинили, и отправите в тюрьму без вины?
Пришлось при нём поймать в коридоре уборщицу Василису и велеть ей прочесть. Когда сошлось слово в слово - читала Василиса, правда, медленно, тягуче, на особенно длинных и сложных словах буксуя - старик приуспокоился и подписал.
- Ах ты старый хрен! - сказала на прощание Василиса, - видел, что эта Мотька мешки таскает - так чего не пришёл, не сообщил? Приятнее, когда за уши приводят? Так бы и засветила шваброй в лоб!
Несколько раз она конвоировала арестованных на допрос и обратно, некоторые пытались разговоры разговаривать, на жалость давить. Жалости в Насте было сколько угодно, только не к ним. Не за синяки ж на скулах или разбитые носы - Александр бывает вспыльчив, особенно если не жрамши. По их же указу ещё в том году проболтавшегося о них одного их работягу палками забили, труп только теперь вытаял. Вот так канул возможный свидетель, и надолго дело подвисло. Потом ещё с одной бабы - она на том же рынке хлеб собственной выпечки по божеской цене продавала - требовали или под них перейти, или с рынка выметаться, она отказалась - дом сожгли… Мальчишка один согласился было их листовки таскать, потом усовестился и в полынью скинул - так по башке дали, что с тех пор полуглухой и дурачок… Так что пытались при ней намеренно ковылять медленно, прихрамывая - она подгоняла и обещала ещё добавить. Это с подозреваемым обходятся вежливо и предупредительно, а с преступником - совсем наоборот. И на деток, будущих сиротинушек, ей пенять нечего - не после дней и ночей в компании беспризорников.
- Я ничего не решаю, - нагло зевала Настя, - моё дело вас сопроводить, туда и обратно.
Один особо настырный долго уговаривал помочь ему с побегом. Сказала Айвару, конечно. Зафиксировали. Посмеялись.
Ещё в двух обысках участие принимала, вполне уже на равных. Высокая дама в очках с золочёной оправой заламывала руки, когда Настины руки ловко ворошили бесчисленные бумаги в её бюро.
- Неужели у вас никакого стыда, никакого стеснения перед личным нет? Вы же девушка! Где ваша девичья стыдливость, ваша женская солидарность?
- У меня, гражданка, женская солидарность есть, но не к вам. И чего вы волнуетесь? Мне ваша переписка с вашим кавалером ни в малейшей степени не интересна, если она действительно личного характера. На следующий же день ваши глупости забуду. Вот если ваш жених и правда белогвардейский шпион - это нам очень интересно, да.
- Как вам так голову задурили! Вы ведь совсем юная! И пошли вот так марать руки и душу…
- Зато у вас они, как посмотрю, очень чистые, - Настя морщилась, больно витиеватый почерк у благородного господина, весь в завитках, да ещё французский с русским вперемешку, - понимаю, вы все такие обиженные, вам тяжело жить стало… Ничего, как-нибудь поживёте. Пора бы и вам.
Вот это «пора бы и вам» в основном и руководило Настей теперь. В самом деле, если б они могли знать, кто она такая… Могли бы они ей в лицо сказать, что пострадали больше, чем её семья, что большего лишились? Или могли бы продолжать утверждать, что страдали совершенно безвинно? Могли бы продолжать возмущаться и роптать перед ней, не возмущающейся и не ропщущей? Эта мысль вообще очень веселила Настю - вот правда, уже ради предвкушения лиц таких вот дам и господ, когда они узнают, на кого бросали такие неприязненно-опасливые взгляды, перед кем пытались то лебезить, то дерзить, стоит жить. Что, уж великая княжна должна их понять, что большевики погубят Россию? Будто, в самом деле, Россия - это вы!
Ну да, соглашаются некоторые из них нехотя, народ у нас… не очень хорошо жил… но разве мы должны вот так за это отвечать? Мы тоже простые, маленькие люди, мы жили, как нам установлено, больше положенного не брали, мы работали… Не в вину ж нам вставить происхождение и достаток получше?
А кто должен отвечать? А кто-то должен. Бурю, которая сейчас смела вашу прежнюю жизнь, может быть, не вы посеяли, но вы взращивали.
Тоже были, конечно, и сложности для Насти в новом существовании. Будучи великой княжной, без всяких размышлений за слова про невежественную кровожадную чернь отвесила бы по морде. Не имеете права так говорить про мой народ. А будучи при исполнении, приходится с любой мразью вести себя сдержанно и корректно, покуда не доказано, что за словами у них и дела следовали.
Помыться, кстати, Насте удалось в ту же неделю. День был не банный, но у Александра мать внепланово баню топила - старший сын вернулся из белогвардейского плена. Вот и Настю сводили. Айвар кстати раздобыл ей и мази от насекомых - вонючей, но действенной. Думала порой, глядя на плачевное состояние своих волос, не обриться ль вовсе. Решила не торопиться. «Совсем страшная стану».
Что ни говори, сложно вот так начинать совершенно новую жизнь… Сложно. Но интересно. Получив, например, первые свои собственные, заработанные деньги, впадаешь в некоторую растерянность сперва. Даже хотела посоветоваться с Айваром, потом подумала - засмеёт. В конце концов, купила кастрюлю, две тарелки, ложками и стаканом с нею соседи поделились, немного крупы и картошки - соседка, та самая бабушка маленького внука, обещала научить готовить такой суп, которым один раз угощала, вещей, в которых дома ходить - до сих пор было только пара платьев, которые отдали женщины-соседки, но были они невысокой Насте безнадёжно велики. Купила тетрадь, перо с чернильницей и замочек на ящик стола - дверь-то она не запирала. Опасное дело - вести дневник, но и удержаться всё сложнее. По своим уничтоженным там, в другой жизни, тетрадям она порой тосковала неимоверно, взять бы сейчас в руки, перечитать все эти глупости… Короткие заметки об обычных учебно-прогулочных днях, длинные размышления о прочитанных книгах, сюжеты затей и споров с сёстрами…
Описала, как вспомнила, своё путешествие с Урала в Москву, первые удивительные дни на новом месте. Не каждый день выпадет возможность черкнуть хоть строчку, поэтому когда выпадала возможность - писала побольше. Часто она размышляла, пытаясь представить, какой видят её соседи. Вполне естественно, наверное, что когда один из ваших соседей - представитель всенародно известной когорты в кожаных куртках и с кобурой на поясе, возвращается с работы, разговоры как-то становятся тише и степеннее, пустых и необдуманных речей стараются не вести. Совсем другое впечатление по утрам, когда этот же сосед выползает на кухню в безразмерном платье почти до пят, спадающем с худых плеч, почёсывая взлохмаченную голову, заглядывает в чайник, мучительно пытаясь проснуться. Она не то чтоб сторонилась контактов, но ей довольно трудно было начинать этот контакт первой - повелось ещё с деревни, с общения с Розой и её коллегами, когда она просто не знала, что ей говорить, что может, а что не может решиться спрашивать. Впрочем, она всегда отзывалась, когда к ней подходили с каким-нибудь разговором, и тогда откладывала книгу или тетрадь и хоть неловко, но поддерживала беседу, въезжая в неё куда труднее, чем в свою новую работу. Это было, наверное, самым значительным внешним изменением в ней - не то чтоб робость, и не то чтоб нелюдимость тем более. Скорее, погружённость в себя, в осознание и переосмысление всего произошедшего за последние два года - в стране и в ней, вот так, пожалуй, протекало её взросление. Так бывает, что вот ещё, казалось, совсем вчера это ещё беспечный ребёнок, с подростковой угловатостью в теле и в движениях, с детскими шалостями и играми в приоритете, с ясным безмятежным взором, и вдруг в считанные какие-то недели, если не дни этот ребёнок вытягивается в статного юношу, ломается голос, пробивается первый пушок на губе, или девичье тело обретает плавность и очарование юности. Листва на деревьях распускается, в общем-то, за день, утром не было, вечером - зелёным туманом затянут весь сад. Между её шестнадцатью годами и порогом восемнадцатилетия лежала пропасть, не сравнимая ни с какими другими двумя годами в её жизни. Даже внешне она теперь другой человек - кто б мог представить тогда, что она могла бы так отощать, израсти. Но изменения, которые внутри, куда более масштабны…
