И самое время вспомнить, конечно, о сказанных на прощание словах Такерхама. Слова о доверии и использовании, слишком странные для того, кто признал свою слабость, когда Алваресу велено было удалиться. Слова о правде корианцев, слишком странные для лумати. Попытки настроить её против алита Соука — а что больше это было, как ещё это можно назвать? — слишком странные вообще… Да, Алварес хороший человек — в этом она не готова спорить ни с Такерхамом, ни тем более с мамой. Но он хочет того, чего хочет Корианна — не сомневаясь ни минуты, конечно, что хочет добра. И в этом презрении к чужим властям, чужим ценностям, чужому жизненному укладу он не видит ничего порочного. Неужели он настолько убеждён в совершенстве навязанных ему идеалов? Неужели ему плевать, сколько ломка чужих укладов жизней похоронит под собой? Со своей потерей, своими погонями за тенью пропавшего брата — он способен пренебречь чужими потерями, чужой болью? Чем готовность Корианны поддержать любую «освободительную войну» отличается от того, что делают эти «Тени»? Не есть ли эти «Тени» орудие воли Корианны? Вот та мысль, которую она так боялась высказать алиту Соуку.

Смирившись с тем, что уснуть, кажется, не получится, она облачилась в свою повседневную воинскую одежду — для формы всё-таки время неурочное, не её смена — и отправилась в госпиталь. Проведать Нирлу, если та не спит, помочь чем-то Реннару, как-то, в общем, отвлечь свой разум от неприятных мыслей хотя бы до той стадии, чтоб успокоить себя медитацией и немного поспать. Но до госпиталя она не дошла — на подходе столкнулась с идущим как раз оттуда Илмо Схевени. В отличие от неё, корианец был в форме, хотя вид имел несколько сонный.

— Что-то случилось? — не могла не остановить его Дайенн, — ведь сейчас, кажется, не ваша смена?

— Не моя, — кивнул Схевени, — но моему голианину угодно было именно сейчас придти в себя и потребовать меня для полноценной исповеди. Ну, до этого в ясном сознании он был очень эпизодически, и когда был — настроение имел неразговорчивое, а сейчас решил, что пришёл его последний час, и нехудо б предварительно сдать пару десятков товарищей…

— Он умер? — Дайенн слабо представляла, о ком именно речь, это был, вероятно, кто-то из тех, кого захватили в рейде, возглавляемом Алваресом и Синкарой, но помнила, что несколько из тех пиратов действительно в тяжёлом состоянии.

— Пока нет. Но впал в кому, и доктора говорят, на сей раз маловероятно, что он из неё выйдет. Что ни говори, встречаются среди этих ребят совсем редкостные варвары, так искалечить, не имея психических расстройств, по-моему, невозможно. Хорошо, что мы того парня пристрелили, сейчас было бы на одну очень большую проблему больше. Кулзанк, правда, и сам не агнец, судя по всему этому, — корианец постучал по ладони записывающим устройством, — были бы волосы — встали бы дыбом. Теперь как-то уснуть суметь.

Дайенн посмотрела на кожистые отростки, растущие из опоясывающих безволосую голову венчиком трубчатых отверстий и спускающиеся на плечи, и снова невольно подумала, как же их различают, этих бедных корианцев. Ведь кому-то удаётся.

— Сочувствую, — она покачала головой, — и глубоко понимаю. Мне тоже никак не удалось уснуть, при том, что за почти тройную смену проспала я часов 5.

— Да, об этом вашем кровавом деле я слышал, не завидую. Увы, не знаю, что вам предложить против этой проблемы. Мог бы дать «Критику готской программы», в годы учёбы она меня неплохо усыпляла, но она ведь у меня на корианском.

Дайенн уставилась на Схевени в некотором шоке.

— Это ведь что-то из вашего… учения? И у вас допустимо отзываться о нём… подобным образом?

Корианец рассмеялся — глубокие, как у всех представителей их вида, носогубные складки изогнулись, образуя почти круг вокруг рта.

— Если вы решили, что книги классиков для нас — нечто вроде священных текстов для жителей других миров, то ваш напарник должен был уже объяснить вам, что это не так. Всё возможное почтение не отменяет… критического взгляда, скажем так. Но вообще говоря — просто что мне те готы со своей программой, это было несколько сот лет назад, это уже потом, когда изучаешь всё это более глубоко, видишь, что вот это и это сказано удивительно верно, и многое верно по сию пору — идеи и подходы, в том числе и ложные, имеют удивительное свойство повторяться, в разных эпохах и мирах. Немалое значение имеет, как составлена программа, с каких вещей начинать, хронологический порядок далеко не всегда оптимальный. Многое зависит и от перевода — многие из первых переводов были посредственного качества, мне-то было легче, я земной, благодаря родителям, знал с детства. Да и от преподавателя… Наш преподаватель по истории 5 раздела — вы, быть может, знаете, что у нас нет такой градации, как, к примеру, у землян: древний мир, античность, Средние века, прочее, мы для удобства просто разделили историю на 5 разделов, нынешнее время это 6 раздел — был великолепным специалистом, но никудышным оратором, с довольно скверной дикцией. Жаль, что я не записывал его, это тоже могло бы помочь вам уснуть.

Напарник многое, конечно, объяснял — но тех отрезков времени, которые они могли посвятить отвлечённым беседам, обычно было, по объективным причинам, мало. И когда они были — ей казалось куда более приличествующим спрашивать о семье, о потерянном брате. Приличествующим перед самой собой — о том, против чего она имеет откровенное предубеждение, она могла б говорить, если б кто-то другой завёл разговор прежде, но не самой, добровольно. Не говоря о том, что она не решила для себя, стоит ли поднять этот вопрос с алитом Соуком — если он прямо скажет ей, что это излишнее, не испытает ли она сожаления и досады, не придётся ли тогда справляться с этим горьким чувством, что её не считают достаточно морально стойкой, или напротив, считают излишне самонадеянной, полагающей, что сможет победить в идеологическом споре… Хотя почему б ей так и не считать? В том смысле, что не на собственные способности она бы тут, разумеется, рассчитывала, а хотя бы на то, что Алварес не мог полностью забыть и обесценить минбарский этап своего воспитания…

— Что ж, могу сказать вам, что в этом мы можем понять друг друга. Стыдно признать, но философия Эмера — это один из великих учителей доваленового периода, которого мы чтим за многие заслуги и теперь — нагоняла на меня необычайную скуку. Возможно, это тоже повлияло на мой выбор касты — ведь стань я жрецом, мне пришлось бы слушать это не менее полугода!

Разговаривая, они отходили всё дальше от госпиталя. В конце концов, почему бы, раз провидение свело её сейчас со Схевени, не оценить в полной мере эту возможность? В разговоре с Сенле Дерткин она сказала о важности выслушать обе стороны, и вот хотя бы из этих соображений…

— И всё же, господин Схевени, вы не отрицаете того, что эти книги регламентируют вашу жизнь и формируют ваши взгляды?

— Ну разумеется, госпожа Дайенн, в любом мире есть то, что определяет взгляды его жителей. Однако хотелось бы, чтоб вы понимали, почему это нельзя сравнивать с религией. Марксизм не догма, не пошаговое руководство к действиям, не список заповедей. Марксизм — направление, он развивается, как развивается сама жизнь.

Да, всё это говорил и Алварес. Дайенн облизнула губы, подбирая слова.

— То есть, учителей древности позволено критиковать?

— Разумеется. Слепое следование не только гибельно, но и невозможно. Потому что новое время, новые условия вносят поправки и дополнения… Мы не обожествляем классиков, не называем их пророками. Хотя коммунисты из нарнов называют, но это некая культурная особенность, можно сказать даже, языковая. Но и они понимают, что классики были обычными людьми, без дара предвиденья, лишь с хорошими аналитическими способностями, но в своём анализе они могли отталкиваться только от того, что видели вокруг себя, тех тенденций, которые чувствовали в том времени. То, что они блестяще изложили основные принципы в объяснении мира, не значит, что не могли быть неточны в деталях. Мы же имеем теперь не только ту картину, которую видели их глаза, но и историю социалистического опыта Земли, с анализом успехов и поражений, и работы более поздних авторов — сильные или слабые, они тоже наше достояние, и те достижения прогресса, которых в самых смелых фантазиях не представил бы человек 19 века.