Вадим подошёл ближе, невольно любуясь стройным пламенем свечей. Тёти всё равно узнают, конечно, прилетит им обоим за пожароопасную ситуацию — это к гадалке не ходи. Но по крайней мере, им, может, будет спокойнее от того, что он рядом и проследит… Ну во всяком случае, ему самому спокойнее, при всём понимании внутри себя, что если у Элайи действительно случится приступ — вряд ли он много что сможет сделать. Хотя, если у него не случился приступ во время того неприятного разговора — с чего бы случился сейчас?
— Мама Виргиния обидела меня. Почему она так говорила обо мне и отце, особенно она, ведь сама переживала о настоящем отце, которого никогда не видела. Ей ли не понимать такое?
— Ну может быть, спустя годы она думает иначе? По правде, я, конечно, не знаю…
Опять же, толку напоминать, что она ж сама сказала — переживать переживала, но так-то отец у неё был, и между прочим, тоже при солидной должности, хоть и относился он к этой должности довольно легкомысленно. И они, никто из них, тоже не сироты. Ганя и Диего себя сиротами не считают, хотя прекрасно помнят, что не родные своим родителям, им о ком прикажете переживать, о тех паре десятков мужчин и женщин, от которых взяты их гены?
— Нет, тут другое… Она не понимает, почему я так переживаю из-за Гани и Уильяма и их отца. Но ведь нет действительно ничего хуже упущенного времени и тоски тех, кому никогда не встретиться… Ты не знал своего отца, да. Но из рассказов своей матери, из её не угасшей любви и боли потери ты можешь знать о том, чего лишился.
О да, он знал. Лаиса не позволяла себе плакать при детях, но иногда, ночью, он слышал… И Ганя всякий раз останавливал их с Уильямом в порыве побежать с утешеньями. «Вы должны понять, для неё очень важно, чтоб вы этого не видели, не слышали. Она ваша мать, и она центаврианка, она хочет быть для вас сильной, не вносить в вашу жизнь тревог. Лучшее, что вы можете сделать — это быть хорошими детьми, радовать её своими успехами, чтоб она видела, что её труды дают достойные плоды. Вы должны уяснить — бывают такие люди, потеря которых никогда не зарастает в сердце, вы слишком малы сейчас, чтоб это понять, и вы не найдёте никаких подобающих в этой ситуации слов, просто запомните это — ваша мать потеряла самого дорогого ей человека, но она живёт ради вас, стремится быть сильной, быть достойной его памяти, поэтому вы должны быть достойны её».
— Лучше думать не о том, чего лишился, а о том, что имеешь. У меня есть мать и братья, и вы. Это не значит, что я не думаю иногда — если б мой отец был жив…
Элайя с жаром схватил его за руку.
— Вот! Представь, если б твой отец был рядом, если б ты знал тепло его объятий, его любящий взгляд, обращённый к тебе…
— Меня тогда, возможно, и не было б на свете. Разве решилась бы мама на подобное действо, если б не то, что она потеряла любимого мужчину, едва только обрела?
Элайя покачал головой.
— Верно, да, но я не об этом хочу сказать… И не только о том, что думаю — вот если б мой отец был сейчас с нами…
Любуясь медленным, величавым танцем золотых огоньков, Вадим думал о женщине, которой этот подсвечник принадлежал когда-то, с которой он не был знаком лично, только по рассказам. Маркус рассказывал о ней примерно так же, как мама об отце — так, что становилось понятно, что это лучший человек на свете. И там, где не хватало минбарской философии, чтоб объяснить, как лучший на свете родитель может быть вдали от своего ребёнка, было всё то же Ганино «вы пока слишком малы, чтобы понять, жизнь взрослых сложнее вашей». А Элайе было некому говорить такие слова. И Виргиния-то по работе отлучалась регулярно и надолго, а вот Офелия, художник-иллюстратор, работающий на дому, была постоянно рядом. Понять, что родители крепко и насовсем поссорились, что один из них просто создал другую семью, дети ещё худо-бедно способны, а понять, как можно не спрашивать, когда мама вернётся, или не мечтать поехать к ней, если ты не рос с рассказами Маркуса и Гани, невозможно. Сейчас Элайя, конечно, не любит, когда ему напоминают, как трёхлеткой он ударялся в рёв, если мать собиралась в магазин, но ведь это то же самое чувство, просто в несколько большей степени.
— То у тебя не было бы мамы Виргинии, разве нет? То есть, конечно, она бы была — как тётя, но не настолько близко, она не жила б тогда с твоей мамой. Хотя может быть, ты и считаешь, что это было б лучше, ведь что-то такое внушает тебе доктор Гроссбаум, что семья — это то, что создают мужчина и женщина…
— А твой товарищ Даркани вообще считает, что семью создавать не нужно.
— А он тут при чём?
— А доктор Гроссбаум тут при чём? Я не о грехах наших взрослых сейчас говорю, грехи и у моего отца были, о которых я предпочёл бы не знать, но, к сожалению, знаю. Важно то, что он любил бы меня…
— Откуда тебе это знать?
Элайя посмотрел в глаза брату чрезвычайно серьёзно.
— Знаю, и всё. Можешь не верить, но я это знаю. Я чувствую, что он всё ещё рядом со мной… иногда. Чувствую его любовь и сожаление, что смерть разделила нас. Но он помогает мне, насколько возможно, и теперь.
— Элайя, я понимаю, что это твоё самоутешение, только не понимаю, зачем оно тебе. Разве тебе плохо? Тебе не хватает любви матерей, нашей любви? Или всё из-за слов доктора Гроссбаума, что у всякого ребёнка должен быть отец?
Мальчик отвёл взгляд.
— Не говори так. Хоть даже и так. Для тебя важны слова комиссара Даркани, а для меня слова доктора Гроссбаума. И он понимает то, что я говорю. Быть может, для тебя любовь и защита моего отца, о которой я говорю — просто мой вымысел, но я говорю тебе, это реальность. Не моя вина, что ты не можешь этого чувствовать, и что я даже не могу показать тебе свои мысли… Я не смогу убедить того, кто сам не хочет верить. Верно, даже явись тебе ангел Господень, и это не убедило бы тебя…
— Что-то не являлся, однако. Ты же большой мальчик, ты знаешь, ангелы, боги — это всё розыгрыши ворлонцев, эти обманщики пользовались своим превосходящим уровнем развития, чтобы вызывать у младших рас суеверный трепет перед ними. Это то же самое, как если бы мы спустились в какой-то отсталый мир, в котором ещё только колесо изобрели, и сказали, что мы боги. А сейчас ворлонцев нет, они все ушли за предел, и больше никто нигде не видит ангелов. И твой отец… он не был обычным человеком, да — но в этом нет ничего мистического. Это тоже штучки ворлонцев… Это не будет предательством или проявлением нелюбви — если ты признаешь, примешь, что твоего отца больше нет.
В зрачках, которые сейчас были почти одинаковыми, плясало пламя свечей.
— Он есть. Я знаю, ты не поверишь, что я чувствую это так же ясно, как тепло свечей сейчас. И его защита, его сила помогают мне в минуту величайшей беды. Что это, как не рука Божья?
А Дайенн в это время как раз вовсе не спалось. Наверное, события последнего времени взвинтили нервы до предела, ещё и пропущенный вызов от алита Соука — какой стыд, что ему самому пришлось звонить ей, и ещё больший стыд — что она так и не перезвонила. И не пропущенный — от мамы. Все её тёплые, участливые расспросы… «Верно, дочка, этот Алварес — очень хороший человек, раз ты так говоришь о нём»… Да с чего она взяла? Да, если молчать о том, что предназначено только для алита Соука… Объективно — Алварес хороший коллега, увлечённый, отважный, готовый рисковать собой ради других. Его идеи, мысли по этому делу, конечно, многим кажутся странноватыми, а взгляды на жизнь тем более, но есть ли в отделении кто-то, кто не казался бы странным никому? Она уж явно не является таким примером. Нет, она ни единой минуты не испытывала к Алваресу враждебности, недоумение, раздражение — да, ну так как часто они были в чём-то согласны? Враждебность можно испытывать к тому, что за ним стоит, что он исповедует… Как в нём уживается это с горячей любовью к семье, к потерянному брату — при том, что они ведь не были согласны во взглядах, вот что понять бы самой прежде, чем пересказывать алиту Соуку.
