— Зачем вообще было заводить детей, чтоб их потом воспитывали другие люди?
— Во-первых, он нас вполне даже воспитывал. Что ты-то об этом можешь знать, ты с нами не рос. Он проводил с нами столько времени, сколько мог себе позволить…
— Во-вторых, что не так? — подхватил Ганя, — наш отец навещает нас только тогда, когда ему позволяет служба, и, по-моему, это достойно уважения! Разве отец — это тот, кто должен постоянно кудахтать над детской колыбелью? Если родители целиком утонули в детях — значит, сами по себе они полное ничто! Посмотри на своих матерей — разве они неотрывно сидят над тобой? Это при том, насколько ты не подарочек… Отец должен подавать пример своему порождению, больше он ничего не должен! Наш отец — великий человек, и для нас уже великая честь зваться его детьми, и наша задача — эту честь оправдать. Разве то, что он не сидит с нами за столом за обедом, как-то мешает нам стремиться стать достойными его?
А чего ещё, видимо, не понимает Элайя — что должность это не особо-то кабинетная, Маркус регулярно посещает базы и учебные лагеря, проводит тренировки, участвует в вылетах и отработке манёвров, чтобы знать повседневную жизнь ордена в любых мелочах. Хотя и об этом мог бы знать по рассказам Дэвида. Он своих родителей, конечно, видел чаще, потому что они жили с ним, точнее — он с ними вместе жил у них на работе…
— Честь, достоинство… А где во всём этом — любовь?
— Если любовь надо постоянно доказывать, прибегая по первому зову — то это какая-то хиленькая любовь. А точнее — кое-кто не понимает, что такое быть достойным, благодарным сыном!
Дэвид положил руку на плечо расстроенному Элайе.
— Видимо, дело в том, что Элайя примеряет эту ситуацию на себя. Его отец уже никогда не сядет с ним за один стол…
Не так легко было смутить Ганю, но в этот раз он, пожалуй, смутился. Что, впрочем, не слишком значительно изменило его тон.
— Мне приятно, конечно, что ты так беспокоишься о нас, но повторяю — мы не страдаем. Да, правда, мы не отказались бы увидеть нашего дорогого отца, послушать его рассказы. Но мы умеем понимать, что не всё должно крутиться вокруг наших капризов. Он много сделал для нас — а тут надо учесть, что для меня и не обязан был, я не сын ему по крови. Но он рекомендовал меня лучшим из учителей, имена которых сопровождаются почтительным шёпотом за пределами Минбара, и сколько раз тренировал нас лично!
— Ой, ну надо же, снизошёл…
— Элайя, ну хорош уже, а? Приедет в следующий раз, последний день на свете живём, что ли?
— Никто не может знать, когда он живёт последний день, — мрачно вымолвил Элайя, — мой отец не успел даже узнать обо мне. И у Вадима так же. Но когда живой, здоровый отец не может навестить своих детей раз в год… Вообще не навещал с той поры, как они переехали сюда…
Вадим увидел, как сердито отвернулся Уильям, и примерно представлял, что он сейчас взвешивает, говорить или нет. Предупредить, чтоб даже не заикался о матери, которая их, дескать, вовсе бросила — точнее, бросила, если так уж говорить, именно его, Уильяма… Да и вот этого, про отца Вадима, тоже. Уильям вообще не любил этих напоминаний о разнице их происхождения, для него они все были одной семьёй, три хоть физиологически и разных, но абсолютно равноправных брата. Он с большим интересом слушал рассказы как о Сьюзен, так и о Рикардо, и конечно, жалел порой о том, что не был знаком с ними лично — примерно как о том, что не был знаком с Валеном. Кроме отца и Лаисы, у них ведь был Крисанто, постоянно помогавший и даже сюда переехавший как один из пилотов команды Виргинии, чтоб по возможности быть рядом, были Колменаресы, были учителя и соседи-минбарцы, и было понимание, что всех замечательных и дорогих людей и не получится собрать под одной крышей, не получится держать подле себя постоянно, но можно просто радоваться тому, что эти люди оставили тебе.
— Тебе больше всех надо, не пойму? — вскипела Виргиния, — тебе не кажется, что они в своей семье как-нибудь разберутся? Тебе какая разница, у кого какие отцы? Обожаю вообще, когда о трагической нехватке кого-то рассуждает тот, у кого этого кого-то и не было… Мой отец вообще не думал, что в результате случайного приключения могут и дети появляться, потрахался — и потопал дальше по делам Корпуса… И что? Я как-то не имею ничего против, что живу и дышу! Другой отец зато был, как ребёнок я всё получила. А ты чем недоволен? Тебе мало тумаков я отвешиваю, думаешь, отец бы больше отвешивал? Всё, стихни, имей совесть праздник людям не портить!
Часть вечера Элайя провёл, закономерно, обиженно насупившимся в углу. Впрочем, оттаял, когда открывали подарки — оказалось, предполагая, что вырваться не сможет, Маркус отправил посылку. Ганя получил книгу жизнеописания Великого Мастера Тайэнна, которую давно мечтал прочесть — редкое издание, а Уильям — информкристаллы с музыкой, которую тоже давно искал. Прилагались к посылке так же подарки от Колменаресов и длинные письма от Хуана-Антонио, Диего и Мигеля — взрослые дилгарского не знали, и писать можно было обстоятельно, не только об учёбе, но и о всяком таком, что взрослым лучше не знать. Хотя, посмеивался над этой конспирацией Вадим, можно ли иметь какие-то тайны, имея обоих отцов-телепатов.
Ночью, когда все уже разошлись — комнату, обычно отдаваемую Дэвиду с Диусом, заняли на этот раз Лаиса с детьми, а те ушли на мансарду, где благодаря обогревателю было вполне приемлемо — Вадим зашёл в комнату Элайи. Тот поджигал свечи в подсвечнике — доставшемся Уильяму от матери и как-то тихо перекочевавшем в дом Александеров.
— Сообщишь матерям, да? — нахмурился Элайя, глядя на брата исподлобья.
— Зачем? Ты и сам должен понимать, что опасные вещи делаешь.
Тёте Офелии вот идея с этой пиньятой очень понравилась, она даже предлагала всё-таки попытаться, не так уж поди сложно эту штуку мастерить, не настолько, как всякие школьные поделки. Виргиния сразу сказала, что Элайе можно и палку не давать, он и так справится. А мама сразу вспомнила, как тогда, на Минбаре, Ганя весь извёлся — как это, палкой лупить, да ещё вслепую! А если Вадим некстати выбежит? Он же… что там за выражение дилгарское, означающее непоседу? Горячие пятки или вроде того? А Андрес, незадолго перед тем позвонивший и вскоре прибежавший, вместе с семейством и свежеприготовленной аякой, сидел в их комнате и на скорую руку мастерил ещё две — раз уж притащил ещё выводок прирождённых разрушителей. Диего был с Ганей примерно солидарен, приговаривал, что тумака своим младшим, если очень уж надо, и сам отвесит, но всё же стоял на стрёме, шугая любопытную малышню, чтоб не мешали отцу работать…
Элайя заметил, что воск со свечи капает на ковёр, и нахмурился ещё больше — теперь нагоняя уж точно не избежать.
— С моей болезнью, с моим телекинезом всё опасно, да. Даже ужинать с семьёй — вдруг нечаянно запущу кому-нибудь тарелку в голову… Знаешь ли, мне это важно. Как мамам — Рождество. Они же поддерживают в этом друг друга…
Нет смысла напоминать, что для них это — светский семейный праздник, как, кстати, и для Шериданов, вспоминавших Рождество на Тучанкью — их первую, неумелую и сумбурную, лекцию по иномирным культурам. Тётя Кончита — она да, верующая, но её ничуть не смущало мультирасовое, мультикультурное окружение, в котором единственным христианином, кроме её дочерей, был Андрес, и то с оговорками, она, смеясь, рассказывала, как в их детстве ребятишки-дрази азартно включались в беготню с песнями-колядками по соседским домам, и да, зелёный чешуйчатый Иосиф при этом тоже никого не смущал. В свою очередь, христианские дети с не меньшим азартом праздновали День Дарования Даров Дрошаллы — ещё бы, ведь в числе прочего нужно было от души лупануть встреченного друга по лбу, подражая Дрошалле, дарующему своим верным разум, стыд, поэтический дар и прочие хорошие качества по списку. А каждое лето примерно на неделю всей детворой, включая маленьких голиан и центавриан, устраивалась ритуальная война дрази — да, не в срок, но ведь и дрались не до смерти, смысл не главное, главное — что весело. «В то лето, когда меня первый раз в игру взяли, Чачо как раз зелёным вождём был. Неизвестно, кому больше потом влетело — ему, что материны шторы на это дело располосовал, или Идо-центаврианину, что для ленты вождя какой-то орден у отца спёр…»
