— Дайенн, ты там, возле этой стены, молишься или медитируешь?
— Почему три?
— Чего?
— В круге знака цифра три. До сих пор был алфавит. Чего три? Что он имеет в виду? Не могло ведь это убийство быть третьим… Нет, я не Алварес, чтоб понять эту непостижимую логику — А, Б, снова А, теперь 3…
— Ну, может, и слава богу? Нам и одного Алвареса, если так посмотреть, иной раз даже с избытком, — Сингх встал за плечом Дайенн. Та же картина, да… Окоченевшие обескровленные трупы, тоскливо звенящее под ногами битое стекло, жирно, старательно выведенный на стене символ ворлона. У этой стены и нашли Аделай Нару — скорчившуюся, полузамёрзшую, её сперва приняли тоже за мертвеца… Быть может, это её кровью написано очередное послание? Можно провести анализ…
— Три… Троица? Если уж из религиозных символов у нас ангел уже имеется…
— Это, конечно, сужает круг подозреваемых до тех, в чьих религиях принят догмат о Святой Троице, — хмыкнул Расул, фотографируя солидную пробоину в стене — судя по всему, проделанную валяющимся в соседнем помещении металлическим контейнером, но господи, это с какой же силой нужно было его кинуть…
— Вовсе не обязательно… Совсем не однозначный факт, что сам преступник исповедует ту религию, символы которой использует.
— Народ, не усложняйте, а? Вы с этим… ангелом-то закончили, откреплять от стены уже можно?
Дайенн стояла, прислонившись боком к стене — казалось, её холод чувствовался через скафандр. Холод космоса… Ей вдруг пришла в голову идиотская мысль — как обосновавшиеся здесь пираты не боялись призраков? Многие пираты, как она уже знала, удивительно для их рода занятий суеверны… Хотя, почему удивительно? Шляясь по множеству странных и опасных мест, будучи сами отнюдь не академического образования, они, сталкиваясь с чем-то, в явлениях окружающего мира или технологиях, что превышало их понимание, охотно перенимали мистические трактовки, принятые в отсталых мирах. Так появлялись легенды о «нехороших местах», о проклятых сокровищах, о том, «что брать можно и что нельзя». «Борзая молодёжь» вроде той, о которой говорил Рок, регулярно, смеясь над «стариковскими баснями», нарушала какие-нибудь неписанные запреты, и тогда уж приходил черёд смеяться старикам. Ну, версия, что вот это всё является делом рук нечистой силы, в госпитале уже звучала… Теперь Дайенн думала, что очень сложно понять логику существ, не верящих ни в какого бога, не исполняющих никаких заповедей, не опасающихся, видимо, расплаты за свои злодеяния, но уповающих на защитные амулеты и при обосновании на новой планете разбивающих ящик дорогой выпивки как жертву местным богам. Видать, недостаточно они умилостивили души погибшего народа лумати…
— Почему ты никак не можешь отцепиться от этого дела? — спросил Вито, в очередной раз поцеловавшись с бутылкой. Вадим отложил фотографию стены на Яришшо.
— Ну, быть может, потому, что оно сейчас самое важное, или нет?
Комнату Синкары через некоторое время, притерпевшись, можно было назвать по-своему уютной — будучи не новобранцем, он уже имел некоторую обстановку, которую и перевёз сюда, и эта обстановка носила явственный отпечаток бракирийского колорита, начиная вот с этой чёрной с золотом обеденной зоны, едва ли часто использующейся по прямому назначению — судя по состоянию кухонной зоны, где все свободные поверхности были заставлены какой-то околорабочей дребеденью, питался Вито действительно исключительно в столовой.
— Не достохвальный подход — делить дела на важные и не важные. Но согласен, головняка, подобного этому, ещё в архивах поискать…
Вадим поднял фото диллатлиинской резни.
— И потому что все прочие наши дела, так или иначе, сводятся к этому. Пираты бегут… пираты сходят с ума от ужаса, а это сильно. Новая война Изначальных… Пусть ряженых в них, но кровь-то льётся настоящая…
Вито некоторое время задумчиво созерцал висящий на боку холодильника календарь — без пояснений Вадим бы, пожалуй, не понял, что это календарь, да что там, не понял бы, что это холодильник — то и другое бракирийское. С местными холодильниками, переключающими режимы камер в соответствии с некой своей внутренней логикой, Вито иметь дело не согласился бы — в холодильнике у него хранились выпивка и корм для питомца. С питомцем он познакомил гостя первым делом — какое-то экалтинское животное, напоминающее по виду гигантскую тихоходку, если б она ещё отрастила ветвистые, вяло шевелящиеся рога, занимало террариум длиной почти в кровать и высотой примерно в половину комнаты, представляющий из себя некий микромир. Там на своего рода полочках, соединённых мостиками, были высажены растения, внизу был небольшой затенённый прудик, где животное изволило отдыхать, отдельно оформлены были и места для приёма пищи и отправления нужды. Не хотелось даже представлять, чего стоило весь этот комплекс перевезти.
— Что означают эти буквы и цифры? Твоя теория с алфавитом, как ни крути, полетела к чертям.
Вадим покачал головой.
— Она не полетела, точнее, мы не знаем, какое значение имеет алфавит для него. Его личный алфавит…
— Да уж, личный алфавит — это звучит здорово, — Вито снова отхлебнул приличный глоток, — не дай бог так у каждого свой алфавит будет, да, — он подцепил пальцем кулон-звезду, — а твой брат что, реально вот этот алфавит понимал?
— Ну, немного читать мог, доктор Гроссбаум его учил. Дайенн как-то удивлялась полиглотам нашей семьи. Главный, правда, не я. Ну, я знаю земной, центарин, дилгарский, минбарский, корианский. Одно время мать пыталась научить меня белорусскому — это язык предков моего отца. Далеко дело, конечно, не пошло — на нём мне не с кем говорить, но у нас до сих пор лежат тетради с белорусской кириллицей. Элайя интересу ради занимался немного тоже. У Элайи, думаю, могло получиться — в учёбе он был куда прилежней, чем я. Когда не болел… А из языков он знал земной, корианский, немного иврит и немного лорканский — тётя Виргиния опять же от нечего делать его учила. Но весьма не систематически — нечего делать тёте Виргинии было редко.
Синкаре, видимо, надоело ронять ногами с полочки под столом щедрой грудой наваленные там папки с документами, он собрал их в охапку и унёс на полки книжного шкафа, прихватив оттуда, раз уж взгляд упал, толстую чёрную книгу с двумя почти одинаковыми золотыми закорючками на обложке.
— Какой, говоришь, это псалом? Не особо ходовой, да, я б с ходу не вспомнил. У меня над кроватью висели стихи из 90го: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень». А у Грайме — из Нагорной проповеди: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». На бракирийском, а библия семейная старинная была, земная ещё, из первых, привезённых на Бракир, оттуда на Экалту. Я тогда думал, я этот земной никогда выучить не смогу… Не уцелела, конечно. Столько закладок там было ещё бабкиных, мать там полюбившиеся места подчёркивала… А задний форзац заклеен был, отец когда маленький был, решил Иисуса нарисовать. Дед так охренел, что даже не всыпал ему, просто заклеил там, но всё равно просвечивало. Да уж, не думал, что буду говорить об этом с тобой… О семье ещё к тому же… Хотя чего такого. Да, ты чокнутый совок, а я — по-вашему буржуй, но есть то, что для нас общее. Береги семью, Алварес… В свой срок все мы хороним близких, конечно, главное — чтоб не раньше срока, хуже этого нет.
Вадим вытащил из-за пазухи фотографию.
— Поверь, очень хорошо это знаю.
Вито нахмурился, провожая взглядом бутылку в руках Алвареса.
— Если ты о брате, то не говори так, не смей. Нельзя говорить как о мёртвом, пока не знаешь точно. Вот говорят — тяжелее принять потерю, если расстались нехорошо. Мол, если б хотя бы не такими были последние сказанные слова… Херня всё это. Я очень хорошо с ними расставался, последний мой разговор с матерью был очень тёплым… Что, мне легче должно быть от этого?
— А мы расстались… не очень хорошо. Не знаю, легче или тяжелее мне было б, будь иначе. Точнее… И не могло быть иначе.
