Вживую это выглядело ещё более ужасно — и речь не только о жуткой ране, открывающейся под повязкой с регенерационным комплексом. Пустой погасший взгляд, показывающий, что она где-то очень, очень глубоко внутри себя — если личность по имени Аделай Нара вообще существует где-то. Ни слова, ни звука, ни малейшей реакции — о чём бы ни говорили рядом, с чем бы к ней ни обращались. Всё та же поза с руками на коленях, всё те же беззвучно шевелящиеся губы… Кто-то пытался считать по губам, что она говорит — но пока дельных результатов не было, врачи предположили, что она путает слоги в словах. Какое же чудовище могло такое сделать с человеком…

— Мы вылечили её лицо, — пояснил Кресан, — в дальнейшем, путём протезирования, возможно полное восстановление зрения, я не могу гарантировать наверняка, потому что никогда не наблюдал офтальмологические операции у центавриан… В любом случае, мы больше не можем оставлять её здесь. Травма, которая нанесена её мозгу… слишком мощное телепатическое воздействие… с этим могут справиться только специалисты на Минбаре. Я понимаю ваши возможные возражения, но она пациент, а я врач, и я обязан действовать в интересах пациента, даже если пациент преступник. Тем более что помощи следствию она, кажется, не может оказать никакой. Нам необходимо отправить её на Минбар, я связывался с коллегами, фриди Мелисса Аллан уже наблюдала один такой случай, и лечение было весьма успешным.

— Всё в порядке, Кресан, я сама врач, как вы знаете. Поверьте, мне нет никакой радости, если она и дальше будет просто страдать здесь на моих глазах… Следствию это не поможет ни в коей мере, ей тем более.

Кресан кивнул, и, поклонившись с традиционным минбарским жестом, вернулся к обходу палат.

Дайенн вошла в палату Аделай Нары. Хотя палата относилась к тюремным, строгих ограничений здесь заметно не было — пациентка сама не склонна была к побегу. Дайенн прошла к кровати, на которой сидела сейчас центаврианка, безразличным взглядом единственного глаза глядящая куда-то в сторону, присела на стул.

— Аделай, вы слышите меня?

Никакого ответа, ни движения. Что там говорили коллеги о послужном списке Нары? Что на троих бы подвигов хватило. Такие типажи обычно в кино бывают, а тут надо же — в жизни. Такая голова! Такой талант! Мощнейшие корпорации обставляла как детей малых, а там за безопасность сроду не профаны отвечали. Сколько народу за её головой охотилось — некоторым она, говорят, потом цветочки на могилу присылала. Разный ей конец пророчили, но никто — вот такое.

— Вы понимаете, где вы находитесь и почему?

Нет ответа. Да разве ей не задавали всех этих вопросов? Задавали на всех языках. Пытались привлечь внимание резким громким звуком, вспышкой света, даже очной ставкой с каким-то пиратом, который вроде как её когда-то знал, пирата в нервном припадке вынесли, а у неё — ноль реакции. Пытались пробиться ментально…

— Аделай, вы помните, что произошло? Кто сделал это с вами?

Нет ответа. Вздохнув, Дайенн коснулась повязки, осторожно отрывая липучку — и это тоже не вызвало в Наре никакой реакции.

— За что он вас так? Почему он не убил вас?

Нет ответа. Дайенн аккуратно приложила к пустой глазнице новый регенерационный комплекс, закрепила липучку.

— Аделай, почему там, на стене, нарисован ворлонский знак?

Бесчувственное тело вздрогнуло, с губ сорвалось какое-то слово…

— Что? Что вы сказали?

Логично, в минуту боли или беспамятства любое разумное существо говорит на родном языке. Дайенн записала слово, как расслышала, на своё более чем скромное знание центаврианского языка она надеяться не могла. Но у неё есть, кого спросить…

Утром следующего дня картина на Кандаре мало отличалась от таковой на Брикарне. Диверсионный отряд Алвареса, конечно, большинство пиратов на «их» корабле уложил насмерть (выбирать не особо-то приходилось), зато с других кораблей, после критических повреждений вынужденных так или иначе сдаться, было выгружено некоторое количество разной степени потрёпанности, но вполне себе живых субъектов. Несколько из них попытались устроить заварушку уже при посадке — надеялись захватить полицейский корабль и удрать, попутно разнеся ненавистную базу вместе со своими менее удачливыми товарищами, Вито, пакуя очередного незадачливого авантюриста в импульсные наручники (орудие, использование которых уже некоторое время неодобрительно обсуждалось, но формального запрета не было, чему сейчас все в отделении были исключительно рады — несколько молодчиков уже успели устроить драку прямо в госпитале), непрестанно глумился с вопросом — какой, по их мнению, был процент вероятности, что авантюра удастся. Реннар, закончив выдавать наставления отделавшемуся обожжённой рукой Алваресу, проследовал к заросшему бородой едва не по брови землянину, в этот момент как раз о чём-то собачившемуся с соседом, одноглазым, исполосованным шрамами хурром.

— У вас очень плохие анализы, Рафлз. Сегодня ещё хуже. Я советую вам пойти на сотрудничество и просить о переводе в госпиталь на Энфили. Операцию вам сделать можем и тут, но вам потребуется пересадка, а с донорскими органами у нас тут не слишком хорошо. А если вас заберёт центаврианская сторона — боюсь, операции вам не видать.

— Ай, не лечи мне тут, рогатый, с этим годами живут, я одного семидесятилетнего знал.

— И это вас успокаивает, учитывая, что сейчас вам шестьдесят семь?

Вадим протиснулся мимо к палате землянина Гудмана, на которого ему указал уже осуществивший, пока Вадим помогал с описью конфиската, а потом отбивался от пытающегося его госпитализировать Унте, первые успешные допросы Ситар. Гудмана с первого взгляда можно было принять за гроума — лысая, розовая и мясистая голова его была обильно усеяна бородавками. Два сломанных ребра и сложный перелом плеча и ключицы, очевидно, поубавили ему бодрости духа, поэтому выглядел он мрачно.

— Джезекия Гудман?

— Ага. Чего надо? Думаешь, болтать буду, как эти сопливые щенки? Так не буду. Меня на испуг не возьмёшь. Знать я ничего не знаю про этих «Теней», и век бы не знал.

— Полно заливать-то, Жаба! — откликнулись с соседней койки, ввиду дефицита мест тех, чьё состояние не очень позволяло лихачить, клали по двое, — кого обмануть-то надеешься? Всю бухгалтерию с ними ты вёл, об этом Крысомордый уже напел, что, мы должны сидеть, а ты нет?

— Ну, переводил я эти деньги, и что? Мне сказали, я перевёл. Говорить-то я с одним только раз и говорил, имени он не называл, а с лица китаец как китаец, таких три миллиарда на одной только Земле-матушке. Или японец… я их и не различал никогда. Пусть вон Клауса спрашивают, он им грузы возил…

Вадим внимательно смотрел на пирата и вдруг вздрогнул.

— Откуда у вас это? — он вцепился в обмотанную вокруг массивного запястья цепочку, на которой болтался кулон — шестиконечная звезда.

— Это-то? Да с одного пацана земного снял, давно ещё. Серебро, от дурного глаза, говорят. Ещё заклинание какое-то на нём выгравировано, на каком языке — без понятия, но знающие люди говорят, защитное…

Вито, через дверной проём палаты на противоположной стороне — обе они были общебольничного режима, положенные туда пациенты к побегу были неспособны физически — в немом шоке наблюдал, как Алварес, невзирая на бестолковое сопротивление пирата, сдирает цепочку с его руки.

— Гудман, когда это было? Как выглядел этот мальчик?

— Как хмырь зачуханный, самый обыкновенный. Ты думаешь, я теперь вспомню, что ли? Знал бы, что ты спросишь, так может, запомнил бы…

— Гудман, внешность! — от крика Алвареса, кажется, испуганно мигнул монитор, — глаза, волосы…

— Да я что, помню? Это ж когда было? Ты б ещё спросил, что десять лет назад было!

— А это когда было?

— Да года три, может, четыре назад… А может, и все пять…

— А вот постарайся вспомнить поточнее, — напичканный анальгетиками, боли Вадим, конечно, не чувствовал, зато перед глазами всё плыло в тумане, всё казалось сном, а во сне, как известно, можно всё, — когда это было, где, как его звали?