Сайта сел рядом, не зная, что сказать.

— Это ты… об этой девочке, об Авроре, что ли? Ты говорила с ней?

Дайенн кивнула.

— Говорила… По правде, меня слишком ненадолго хватило. Теперь я… Теперь, не знаю, мне нужно заняться чем-то другим, чтобы, засыпая, не видеть её лицо, эту её улыбку… Я не знаю, как вести с ней разговор, даже как обследовать. Мне… видимо, придётся вколоть ей наркотик, подавляющий способности, хотя я и знаю, что он особенно вреден детям. Но так она тоже… опасна и себе, и другим.

Сайта потёр двумя пальцами кисть другой руки.

— Не знаю… Поговори с докторами, с Альтакой… Что-то о её родственниках удалось узнать?

Дайенн покачала головой.

— Ничего, что звучало бы обнадёживающе. С этими обретёнными мы всегда обретаем кошмар, Сайта. Чувство бессилия, гнева, понимания, насколько поздно мы встретились на их пути. Похищенных даже в раннем детстве можно идентифицировать, если только они не подверглись генетическим изменениям, что бывает всё-таки нечасто. А эта девочка, если верить ей, была продана — а там, где происходит подобное, на детей не заводят биометрических паспортов, и родители-то могут их не иметь.

— Да может, и слава богу, зачем её в такое-то место возвращать… Семья, как видишь, не всегда добро, Дайенн.

Оба грустно посмотрели на экран с деловито ползущими столбцами символов — детей, которые по возрасту и внешности могли соответствовать Авроре, в базе розыска было немного, они проверили все эти варианты сразу, сейчас Дайенн проверяла пропавших без вести взрослых, которые могли быть родителями Авроры — стоит ли и говорить, с 60х таковых числилось ещё много. Пока что программа выдавала лишь совпадения на уровне очень дальней родни, по многим и не было генетических карт, нужно было подавать запросы — и это если осталось, кому… С точки зрения Сайты, дело это было практически безнадёжное — кто может установить теперь, скольки землянам повезло быть в мирах, стёртых Изначальными, в кораблях, попавшихся им на пути и не успевших послать сигнал, который мог бы свидетельствовать об их дальнейшей судьбе, не говоря о тех, кто попал в категорию пропавших без вести благодаря Кларку и его шайке, благодаря телепатскому конфликту, благодаря пиратам, конечно, тоже… Но если Дайенн это нужно сейчас для самоуспокоения — пусть.

— Да, но я… Можешь считать меня наивной, но я в первую очередь способна подумать, что мать Авроры где-то жива, и горюет о потерянной дочери, и лишь во вторую могу подумать, что мать умерла… А о том, что она сама отказалась от ребёнка, мне думать вовсе не хочется. Но… Какая же мать смогла бы пережить, узнав, что с её ребёнком произошло такое? Я бы не пережила…

Сайта вздохнул. Земляне недостаточно давно в космосе, чтоб иметь где-то целые племена родственников, о которых они не знают, а вот центавриане, хаяки, иолу кое-что могли бы об этом рассказать. Первые отправлявшиеся в космос корабли чаще гибли — из-за технического несовершенства или из-за встречи с кем-то недружелюбным, но случалось и иное. Попав в более технически отсталый мир, можно даже стать в нём местными божками, попав в превосходящий (силой, не добродетелями) — станешь экзотическим зверинцем или просто рабами. Численности экипажа для долгого поддержания популяции чаще всего не хватит, но до того, как очередное поколение из-за вырождения окажется совершенно нежизнеспособным, будет несколько поколений существ, уже и не помнящих, откуда они здесь взялись… Память стирается не столь и сложно, об этом уже мир моради может кое-что рассказать. Не встреча одного идеалиста-суицидника с Гидеоном бы — неизвестно, что смогли б рассказать вторично одичавшие потомки, когда их мир случайно нашли б кто-то из миров Альянса. А может быть, вперёд нашёл бы кто-то другой, куда менее дружественный и щепетильный… Что говорить о сиротах, которым никто не посчитал нужным рассказать, как звали их родителей и какого они были роду-племени, там, в гостевом крыле, таких пара десятков человек. Они землянки, но для некоторых из них земной язык — второй. И некоторые из них говорили, что у них были дети, но где они, что с ними — понятия не имеют.

Ломота в теле постепенно отступала, уступая странной, тянущей невесомости, почти бестелесности — так уже было, было не раз, он не удивлялся. Реальность расплывалась, дробясь, как дробится мир в отражении на гранёном стакане, или смазывалась, смешивалась, словно по невысохшим краскам провели рукой. Как всплеск неконтролируемого телекинеза подхватывал вещи в комнате, так в сгущающемся сумраке парили обрывки мыслей, воспоминаний, панических и обречённых вопросов.

«Что со мной?», «Почему?», «Что мне делать?»

Эстер… это имя почему-то отзывалось в голове болью, царапало череп изнутри, как острый осколок, и он гнал от себя этот осколок, а он снова и снова возвращался, словно неумолимая гравитация влекла его.

С Эстер случилось что-то плохое… что-то очень плохое. Наверное, она мертва.

«Может быть… может быть, это как-то связано… с моей памятью?»

Он вызвал в памяти лицо — как запомнил по предъявленной полицейским фотографии. Но лицо никак не хотело являться таким, оно плавилось, стиралось, преображаясь во что-то уродливо-кукольное, зло смеялось, как все те слабые следы воспоминаний, которые он пытался рассмотреть поближе. Ясно звучал только голос Вадима — «Что случилось с Эстер?».

Это должно быть важно. Раз так больно — значит, важно. Раз Вадим спрашивает — надо попытаться поймать этот осколок… Что случилось с Эстер? Что случилось с Элайей Александером?

«Видимо, после этого ты стал считать себя не Элайей, а кем-то другим».

«Кто? Кто здесь?».

Это красные цветы. Их лепестки дрожат, как губы, произносящие слова. Их лепестки взлетают, полощутся на ветру, становясь флагами над головами. Мягкая ладонь обволакивает руку, немного сдерживая щемящую грусть.

«Если хочешь, давай уйдём».

«Нет-нет, ещё минуточку».

Минуточку — это лучше всего. Постоять так на обочине, глядя на всех этих людей, идущих мимо красивым строем — они другие, совсем другие, их светло-зелёные лица светятся радостью, у них на плечах сидят их дети, в их руках шарики, такие же яркие, как полотнища знамён над головами. К ним нельзя, невозможно. Но сразу уйти — тоже будет потом обидно. Минуточку — постоять, посмотреть, как бы немного тоже поучаствовать в празднике. Вот так правильно. И ей тоже немного радостно, она может хоть немного не думать о том, что проходит тот же путь…

Картинка дрогнула, смазалась, погасла. Что это было? Кто это? Аврора собирала эти фрагменты… Надо как-то не позволить им распасться снова…

Крутой горный склон, такой нестерпимо ярко зелёный, что больно глазам. Зелёный покров тут и там прорезается светлым, дышащим солнечным теплом камнем. Там, в сияющей синеве вверху, ожидает самая желанная встреча…

Но зелень и синева темнеют, выцветают на глазах — словно из опавшего листа мгновенно уходят краски жизни. И серый камень дышит холодом, и из ущелий тянет ядовитыми испарениями. Они клубятся, поднимаются, обвивают ноги, и всё туже их змеиные кольца, тянущие, сосущие жизнь…

«Кто была эта девочка? Она погибла?»

«Да. И ты определённо зря это увидел».

«Это же не твоя память? Это… твой отец?»

«Нет, конечно, нет. Тот, к кому я относилась… наверное, в чём-то схоже».

«Почему такое чувство, что это он виноват в том, что она умерла?»

«Тебе рано об этом думать. Позже я объясню тебе, хорошо?»

Невыносимо больно, когда из-за тебя кто-то умер…

Реннар печально покачал головой.

— Я не могу пробиться к нему. Он погружается в зеркальный коридор чужих воспоминаний. Кажется, это голоса его матери и… другой матери. Вадим вопросом про ту женщину затронул, видимо, что-то очень болезненное. Вероятно, это действительно послужило расколу его сознания.

Дайенн тоскливо посмотрела на подёрнутый мелкой сеткой трещин экран монитора. Нечего думать подключить какую бы то ни было аппаратуру, пока сполохи телекинеза хаотично кружат по камере мелкие предметы — спасибо, хотя бы их больше не пытаются впечатать в стену. Что там, игла капельницы снова выскользнула… И не факт, что у них получится снова… Можно б было вколоть препарат, подавляющий способности. Можно. Но не повредит ли это ему сейчас…