— А обучающий главного мастера — не старейшина рода?
— Далеко не всегда. Ты по родственным кланам можешь знать, что старейшина — не всегда старший по возрасту из кровных родственников, и не всегда он является профессиональным наставником собственных кровных потомков.
— Хорошо, признаю свою ошибку.
— Ребята, вы вообще о чём? Хотя не уверен, что мне это будет по уму.
— Кланы, названия которых переводятся грубо как Отцы Доспеха и Стальные Цветы — это два мастерских кузнеческих клана, объединившихся в один, специализирующийся сейчас преимущественно на выпуске обшивок кораблей. А трудности перевода с диалектов связаны с тем, что диалекты, так или иначе, профессиональные, то есть профессия даёт дополнительные оттенки словам. И они будут разными если не для разных кланов, то для разных каст точно.
Сайта, всё это время что-то ожесточённо и хмуро печатавший, видимо, закончил, повернулся.
— А мне стало немного грустно за исчезающие языки. Сколько прекрасных языков, которые уже стали мёртвыми или находятся на грани того, и умрут с последними, кто говорит на них…
— Да ну, — фыркнул Сингх, — вот это лишнее. Все языки чем-то да хороши, но по-моему, куда лучше, когда люди говорят на одном, понимают друг друга без переводчика. Представьте, во что превратилась бы наша работа, вся наша жизнь, если бы и сейчас каждое племя, каждая деревня говорили на своём наречии? Исчезают не только языки, исчезают культы и цивилизации — вернее, не исчезают, а перерождаются, образуя новые. Племена объединяются в народы, народы тоже смешиваются, смешиваются и языки, это естественно.
— Странно всё-таки слышать это от тебя, так прилежно чтущего традиции предков.
— Да, я чту. Я люблю свой народ, свою культуру, свою веру, но я понимаю — когда-то их не было, когда-то их не станет. Это не трагедия. Люди всё равно будут, просто будут называться иначе, иначе говорить и верить. И как ни сложно поверить сейчас — возможно, лучше нас.
Дайенн вздохнула, вновь поворачиваясь к экрану. Фотография в начале файла являла немолодого голианина таким, каким она его не видела. Каким он был при жизни. Для голианина — крайне представительный, без обычной печати жизненных невзгод, и это объяснимо: он был потомственным предпринимателем, путь от пирата до респектабельного маригольского гражданина прошёл его отец, сыну он дал и образование, и нужные связи. Прекрасный пример, выражаясь языком Тонвико Крина, того, что деловые люди не ксенофобны, а выражаясь языком Алвареса — что у капитала нет отечества. Он был в прекрасных отношениях с центаврианскими и земными коллегами, а его подручные умело настраивали менее тепло устроившихся в жизни голиан против таких же неудачников среди центавриан и землян. И он скончался от потери крови по дороге, ещё до того, как установили его личность.
— Да, это понятно, но…
— Я сам не могу быть кем-то иным, чем кем меня воспитали, и своё воспитание пронесу через жизнь и хотя бы частично передам детям. Но у них будет своя жизнь, хотя бы чем-то отличная от моей. И это правильно, будь иначе — это было бы ужасно. А наша задача — оставить им в наследство всё самое лучшее, а не худшее. И это принципы честности, любви к ближнему, справедливости, и на каком языке они будут говорить — не важно, главное — чтобы не говорили лжи. И мне совсем не обидно, что когда-нибудь мой родной язык будет интересен только единицам среди исследователей всяких древностей. Согласись, не много найдётся энтузиастов, чтобы в наше время учить язык каких-нибудь древних кочевников, да ещё и говорить на нём.
Что оставил в наследство своим детям этот вот субъект? Пожалуй, довольно неплохое состояние — но, считай, уже не существующий бизнес, ввиду того, что некоторые деловые партнёры спят в соседних гробах, а некоторые под следствием, клеймо детей преступника, и — ни родины (как долго они смогут оставаться на Мариголе, эта хищная среда не благосклонна к тем, кто больше им ничем не полезен), ни чести, никаких ценностей, кроме одной — денег. Суд может обязать наследников расстаться с частью их, но покойный позаботился об отдельных счетах для супруги и детей — что ж, он хотя бы беспокоился о будущем близких, быть может, это было единственное светлое в его чёрной душе…
— Ну, говорить — это действительно как-то чересчур, а вообще-то древние, мёртвые языки порой используются, и не только в номенклатуре, как у мастеров. Например, на Земле во время Мировых войн языки индейских племён использовались для шифров, а первые операционные системы дрази, и теперь ещё кое-где использующиеся, написаны на лонш — первом языке, у которого была своя письменность, ныне мёртвом, конечно. Некоторые операционные системы орудий у центавриан, кстати, написаны на дилгарском, наследие сотрудничества с дилгарами. Теперь, вроде как, ударно переоснащают, ввиду того, что тут нарисовались живые носители языка.
— Шифр? — Шлилвьи издал некий странный торжествующий вопль, — спасибо, ребята, спасибо!
— Вот теперь, Шлилвьи, мы ничего не поняли.
— А, — махнул рукой Талгайды-Суум, — он там два дня что-то никак расшифровать не мог. Так понимаю, подсказку насчёт мёртвых языков попробовать хочет…
Минбарские учителя много говорили о том, что рабство калечит душу, но мало говорили о том, как. И это можно понять — есть то, что для самого закалённого в боях и аскезах воина слишком тяжело.
— Я касался её сознания не более полагающегося при первом, общем сканировании, — голос Реннара дрожал, — а много менее. И видит Вален, величайшей милостью судьбы для меня будет забыть однажды это…
И Дайенн сейчас была благодарна покойным создателям за отсутствие какого бы то ни было пси-уровня. Довольно для её кошмаров улыбающегося лица Авроры над столом с разложенными рисунками и карандашами.
Услужливость Нирлы первое время делала почти физически больно не только ей. Как несчастный ребёнок подскакивал, стоило кому-то из них потянуться за каким-то предметом, как втягивал голову в плечи от каждого обращённого к ней вопроса. Рабство даром не проходит, говорили более старшие и опытные коллеги, тем более когда в нём вся жизнь прошла. Это на Зафранте она всего ничего пробыла, но разве до этого, на родине, её жизнь была чем-то иным? Нельзя сказать и теперь, что она научилась видеть себя равной всем вокруг, но научится, говорили, каждый на свой лад, эти самые все, привыкнет, она ребёнок. Потяжелее будет с этими девицами, Дайенн была счастлива, что ей лично пересекаться с ними почти не случалось. Хватало коллег, зябко передёргивающих плечами, словно пытались стряхнуть эти липкие, жадные, заискивающие взгляды. Они готовы на любые унижения ради надежды на кусок хлеба и крышу над головой, они б и к нам, дрази, клеились, говорит Лалья, кабы не знали, что нам с них толку-то — разве что прибираться и кашеварить, но это мы и сами… Что сделаешь, их научили немногому — танцевать, играть в азартные игры да ублажать разнообразную клиентуру. Когда именно так ты провёл всю сознательную жизнь — откуда ты достанешь какое-то там достоинство?
Аврора — уже не Нирла, но ещё не эти женщины. Дайенн понимала — у этой девочки не получится, как у Лорана, преуменьшить свою роль, она участвовала в расправах, ещё как участвовала. Но можно ли полагать, что это было её желание, её выбор? Если Нирла так боялась чем-то не угодить господам полицейским — можно представить, как страшно не угодить психически больному телекинетику, пришпиливающему людей к потолку… И она пыталась взять себя в руки, отрешиться от этого кричащего внутри ощущения соприкосновения с чистым злом, от какого всякий разумный бежит, как животное от огня, говорить спокойно, по возможности благожелательно…
— Доброе утро, Аврора. Как ты спала? Я вижу, ты рисуешь. Очень хорошо. А что это?
Девочка улыбается. На ней уже чистая одежда — великоватое ей по размеру платье одной из медсестёр, ввиду хрупкого телосложения одолжившей часть одежды Нирле, а теперь вот Авроре. Но не особо от этого переодевания легче — те же широкие, демонстративные улыбочки, тот же нарочито тонкий, писклявый голосок с сюсюкающими интонациями. Зачем, хотелось кричать, зачем ты так?
