— Он мой брат, и конечно, я люблю его. С той поры, как мы встретились, и до того, как… как я потерял его, я старался сделать всё, чтоб помочь ему преодолеть изоляцию, в которую ввергла его болезнь, сделать его жизнь счастливой, полноценной. Но понимание… нет, понимание — это то, чего я так и не смог ему дать. И хотя сейчас с моей души упал камень, я наконец узнал о его судьбе, спустя четыре года… Этот камень сменился другим. При любом раскладе, ему нет пути назад, к свободной, счастливой жизни, к семье, родному миру…

Любит, конечно, любит… только легче ли от этого? Привязанность — это слабость, тут Аврора права. Она рождает это самое желание уберечь, загородить от всякого зла… Можно ли позволить тому, кто дорог, принести такую жертву, какую принёс Он? Можно ли даже просто смириться с этим, как со свершившимся фактом?

— Он знает это, поверь. Он сам отдал эту жизнь — ради чего-то большего, чем личное счастье, ради победы над злом. Он будет ждать тебя на Мариголе. Он не боится, давно не боится. С кем бог, в том нет страха. И ты не бойся. Всё будет так, как суждено.

— Я б тебе, Ранкай, тумака хорошего прописал, и ни жреческий, ни врачебный сан меня не остановили бы. Если б не понимание, что это твоё состояние не улучшит.

Ранкай воззрился на Реннара самыми честными дразийскими глазами.

— Да разве сильно я эту руку напрягал, доктор? Я ж больше так… руководил.

— Ты это не мне, ты это руке и скажи, — Реннар глубоко вздохнул и плеснул снова — в чём ещё большая сложность с дрази, будто прочих всех мало, так это в том, что кровь у них белая, и не оценишь на первый взгляд, насколько сильно она пропитала пакет, но очевидно — к тому времени, как этот шаг’тотов сын соизволил наконец дойти до госпиталя, она порядочно загустела и приклеила пакет к чешуе по краям, — наруководился… Больно?

— Нет.

— Ложь, Ранкай, унижает и разлагает душу.

— Да ведь правда не больно, — захлопал глазами дрази, — я и не думал, что там серьёзное чего, я так зашёл, для порядку… Ай, Реннар, ты нарочно вот это сейчас! Чего ты в медики пошёл с такими наклонностями? Цены б тебе на допросах не было…

На благообразном минбарском лице, как водится, ни один мускул не дрогнул.

— Молись сейчас Дрошалле, Ранкай, чтоб спица никуда не сместилась. Иначе рассуждать о моих нереализованных карьерных возможностях будешь прикованным!

— Да уж мы один только контейнер с этой… Красотулей или как её… пока грузили, столько аскез наобещали, что в ближайший год точно не рассчитаемся… Это ж только представить, не дай Дрошалла, чего случилось бы — лучше сразу наперегонки к ближайшему шлюзу! Этот выкормыш бракирийский нас к ней и подпускать не хотел, намеревался сам погрузчиком управлять, да его поминутно дёргали то Альтака, то Гархилл, вот сказал, что под мою ответственность… А ответственность перед Синкарой — это, знаешь, без руки остаться ещё ладно, главное чтоб не без остальных каких частей, более важных… Я всё-таки женюсь скоро.

Вот такая новость, пожалуй, может потрясти и Реннара.

— Женишься? Вот так неожиданность! Выходит, и тебя мы скоро лишимся?

Ранкай отвёл взгляд.

— В отпуск, понятно, поеду, а дальше… Это я тебе, Реннар, сказал с тем расчётом, что вы, минбарцы, не болтливы. Хотя наши-то всё равно болтать будут, что говорить… Юлзай же это, а значит — Лалья тоже знает, а значит — кто ещё не знает-то… Говорил же я, что в мужья радости сроду не пойду, все знают, всем объясняй теперь. О таких-то браках у нас не говорят, а если говорят, то иначе. Сестра у Юлзая развод наконец получила. Окончательно выяснили, что бесплодная.

— О, — только и вымолвил Реннар. А что тут скажешь, чтоб звучало достаточно деликатно для дрази, у которых с деликатностью свои отношения? Бесплодие по понятиям дрази — несчастье, которого страшнее нет. Мужчина, неспособный иметь детей, может и не оказаться на обочине жизни — если богат и влиятелен, или прельстит какую-нибудь женщину своей красотой, умом, манерами (впрочем, не имея детей, своё положение в её доме он не упрочит, если только не станет полезен в делах её детным мужьям и братьям). Но бесплодная женщина — это трагедия семьи, это обрубленная родовая ветвь. Иногда смерть целого дразийского клана — если ни у неё, ни у её матери и бабки не было сестёр.

— Первые-то годы на старшего мужа грешили. Всё-таки он уже не молод, не самого хорошего здоровья. А второй-то не бесплоден точно, в юности был он мужем радости, остался сын. Тоже можно б было сказать, что не молод ведь, да много ли кому это мешало, да и ведь право на этот брак он у двух назначенных её женихов отбил. Это уж о здоровье говорит кое-чего.

— Убил? — спросил Реннар утвердительно. О традициях дрази он кое-что знал, подвинуть назначенных мужей грозно сдвинутыми бровями или круглой суммой отступных не получится, это бесчестье. Такие вопросы решаются поединком. Без оружия, кулачным. Чаще всего — до смерти, потому что жить, будучи таким отставным женихом, в общем-то, уже незачем.

— А как же. Безрассудный малый. Один-то ещё туда-сюда, а второй ему по силам примерно равным был, там ещё вопрос был, кто кого… Ну и вот, ничего. У нас не так чтоб часто кого-то на бесплодие обследуют, это скандал. А тут пришлось, родня этих покойных женихов загудела, чего ради их сыны жизни положили, а люди они не последние. Ну вот и… Всё, оба развода в один день. Что с нею делать такой? У нас женщине незамужней нельзя…

О судьбе таких женщин Реннар старался просто не думать — хватало волей-неволей слышанного о судьбе женщин плодовитых. Не будучи минбарцем осуждать жертвование личным во имя общественного, но… Всяких «но» тут наговорить много можно, а средний минбарец получает и так достаточно попрёков в превознесении над другими расами. Ещё Вален говорил, первым порождением Вселенной были Изначальные, а вторым — минбарская гордыня.

— Юлзай нас сознакомил ещё в том году — он и сам с ней переписку держал всё время, говорил, она не чванливая, как большинство баб, о жизни, о работе его расспрашивала, земной язык учила даже, чтоб больше в новостях понимать — а это, скажу я, кое-что, у нас не так чтоб часто бабы учатся… Вот со мной решила познакомиться, потому что я брата её командир, хотелось послушать, как отзываться о нём буду. Не так много, конечно, мы общались — и у неё семейные всякие хлопоты, и тут не до словесных упражнений… Я ей последнее письмо, короткое, о переводе на Кандар и писал. Юлзай вот больше, оно и понятно — брат, хоть для остальной семьи, конечно, не родня, а так, шелуха… И тут вот подсаживается — так мол и так, разговор есть серьёзный. Она ведь молода, приятной наружности, не самого плохого характера, зачем ей пропадать? Тут и говорить нечего, что такими браками не хвастаются, но всё ж это брак. Что для неё, что для меня — единственно приемлемый. Мне-то дети не то что не до зарезу, а вообще лучше и не надо… Дело ещё не решённое, то есть, но предварительно говорили с дядей Шидимом, а дядя Шидим у своей матери, то есть их бабки, главы дома, любимчик, может её склонить. Так что потому я ещё суечусь-то теперь, не до отдыхов — отпуск надо, деньги надо…

Дайенн рывком села на кровати, а потом поднялась и поспешно натянула на себя повседневную воинскую форму. Незнание — иногда благо, покой, невинность духа. Почему мы так тоскуем о поре своего детства, так завидуем беспечным детям, их счастливому смеху, их светлым улыбкам — глаза их ещё чисты, они не видели тёмной стороны жизни, они не знают того, что знаем мы, взрослые. Потому в сердцах их нет страха, речи их прямы и бесхитростны, печали их преходящи, они тают в свете новой радости, как капли дождя под лучами снова выглянувшего солнца. Но детство не сохранишь на всю жизнь. Однажды мы должны взрослеть, должны знать, даже если знание это лишит нас покоя и погасит свет в наших глазах, даже если горько будешь проклинать себя за этот шаг от невинности, безмятежности — к знанию.

— Тийла, мне нужно, чтобы ты, если только ты можешь быть так добра, посмотрела для меня кое-что, — с порога выпалила Дайенн.