— Аврора — это…
— Его жена.
— Жена?! И когда же он успел жениться? И по законам какого мира?
Лоран отодвинулся подальше к стене, пытаясь дышать как можно ровнее. Перед глазами плясали яркие пятна с перечисленных ранее картин — так хотелось увидеть, так хотелось понять, что за ними стоит, наивное желание, Аврора поделом смеялась над ним… а теперь так трудно решиться спросить, что это могло быть, с чем связано. Горы не его, снизошла до пояснений Аврора, он их подсмотрел у кого-то другого, кого-то, кто грустит об отце… но свечи и цветы — это он видел. Это ощущение рядом с цветами — чего-то большого рядом с чем-то маленьким, чего-то тёплого, надёжного, скрывающего тоску и отчаянье — это… мама? Его мама? Лоран не знал — он не помнил свою мать, рассказов отца достаточно, чтоб понимать, как сильно они любили друг друга, но недостаточно, чтоб понять, что это такое — «мама рядом». Аврора пожимала плечами — у неё с матерью тоже не очень сложилось.
— По законам нашего собственного мира, того мира, который он подарил тем, кого освободил, кому некуда было уйти… Ты должен был уже понять, он вправе устанавливать собственные законы.
— И где же находится этот мир?
Ещё неизвестно, есть ли в этой потерянной памяти что-то хорошее, не захочется ли, вспомнив, снова забыть. Зачем помнить, в какой яме сгнили те родители или за какую цену тебя продали. Так говорила она, и спорить с ней решимости не было. Да, у него был замечательный, любящий и любимый отец — и это заставляло испытывать вину. Перед ней, перед всеми остальными. Чем он заслужил? Разве он чем-то лучше?
Пусть сама космическая тьма породила его. Мы все тут — единственная семья друг другу.
— Прости, но этого я тебе не скажу. Быть может, скажет он сам, когда вы встретитесь с ним… Впрочем, никто в галактике не сможет никак навредить этому миру, как бы сильно ни захотел. Никогда недостойный не ступит на землю обетованную.
А почему вообще этих ваших Гроссбаумов туда пускали, спросил в числе прочего Синкара. Отличный вопрос. Да хотя бы потому, что мы вовсе не являемся такими узколобыми фанатиками, какими нас пытаются изобразить. Одно дело — не пускать кого-то с явственно идеологически враждебной позицией, список таких неприемлемых граждан есть у каждого мира, и у некоторых он подлиннее будет. И совсем другое — учёный с мировым именем, которого действительно делало счастливым обретение коллег в каждом новом мире, с которыми можно было обмениваться успехами в постижении чуда существования разумной жизни. Научный гений несовместим с религией, учат на Корианне. Пример доктора Гроссбаума как будто опровергает это утверждение. Но если от таких примеров просто закрыться, существовать они не перестанут. Существование Минбара, в конце концов, на Корианне известно. Иногда, говорила Виргиния, человек причисляет себя к религии по привычке, в силу воспитания, ему кажется, что если он откажется от этого — он предаст свою семью. Как-то так вот мы справляем Рождество — как дань памяти старшему поколению Ханнириверов, Алваресов, Колменаресов. Как нечто, объединяющее нас — цели противопоставлять себя тем, кто не имел предков-христиан, в этом нет. Гроссбаумы тоже не противопоставляют, они принадлежат к прогрессивному течению — и то верно, замшелым ортодоксам что делать в космосе вообще, на Корианне тем более…
Вадим пересекался с Гроссбаумами много реже, чем Элайя, и на тот момент просто не имел аргументов для идеологических прений — диамат и история религий были ещё впереди, азов для этого недостаточно. Иногда, говорил Даркани, человек причисляет себя к религии для того, чтоб выглядеть хорошим в глазах окружающих. Людям кажется это подчёркиванием приверженности морали, принципам, добродетели — сколько б жизнь ни являла примеров отъявленных злодеев, трепетно и гордо носивших религиозные символы, атеисты кажутся им вставшими в оппозицию ко всему благому, положительному. Нужно понимать, в мирах, где, при всём формальном секуляризме, от религиозных пережитков никто не думает отказываться постольку, поскольку они служат неплохими костылями для не желающей отмирать отсталой общественной формации, такие представления ещё сильны.
— А ты? Ты что же, значит, недостоин?
Лоран передёрнул плечами. Что отвечать, правду? Чем-то оказался достоин счастливого детства — хотя как считал до этого, оно не может считаться счастливым с их вечными скитаньями, с вечной раной в сердце отца. С вечной отгороженностью от всех вокруг. Но ведь, при всей неясности будущего, они были друг у друга, их тайна охраняла их свободу, и значит — они были счастливы. Земля обетованная — для тех, кто счастья не знал. Для отверженных, лишённых всего, взывавших без надежды быть услышанными.
— Почему же, я был там. Но я не могу там остаться. Я должен был вернуться. К своему отцу… Наш путь подходит к концу, и так было нужно, чтобы я первым сошёл с него.
— Подходит к концу — то есть миссия по уничтожению «Теней» завершена?
Мальчик кивнул.
— Практически. Это сразу было понятно, что не потребуется много шагов, он уложил в 6. Он всё рассчитал, он очень умный. Он сделал первый ход — а дальше им оставалось только совершать те шаги, которых он и ожидал, собираться там, где их легче всего будет уничтожить, и делать ошибку за ошибкой… А остальное сделаете вы, и правоохранительные силы тех миров, где живут главные враги мира, те, кто затеял это всё, кто оплачивал… Информация уже отправлена, их конец уже не отсрочить. Но это, конечно, не для протокола, я никогда это не подпишу. Ведь, ради спокойствия моего отца, я простой исполнитель, который не знал более немногого положенного.
«Он очень умный»… Мозги у него варят хорошо, отвечала Виргиния на все тревоги Офелии о будущем Элайи. Больные, но варят хорошо. Он способный, прилежный, он любит и умеет учиться — за счёт этого и выплывет. Учёным каким-нибудь станет, они могут себе позволить быть со странностями. Элайя не доходил, конечно, до того, чтоб отрекаться от Виргинии или попрекать Офелию, что она, мол, предала память отца, но внутри себя он страдал — и заповедь о почтении к родителям, и заповедь о запрете прелюбодеяния относятся к числу главных. Мог ли он предполагать тогда, что и с Виргинией окажется схож? Она когда-то в своей войне тоже не очень считалась с правилами…
— И… что он намерен делать дальше? Он намерен сдаться там, на Мариголе?
— Да. Но только если там будешь ты. Тебе он верит… Даже не помня тех дней, когда ты был рядом, он верит тебе. Не обмани его веру.
Полицейский опустил голову. Это было раздражающе — хотелось иметь возможность и дальше ловить малейшие перемены эмоций на его лице, но было понятно — ему тяжело сейчас, иным образом тяжело, чем Лорану, вынужденному сделать непростой выбор — противоположный не был бы легче, это верно, может, он смог бы обмануть Его, сказав, что действительно готов никогда больше не увидеть своего отца, но не смог бы обмануть себя, а любая ложь перед Его лицом была кощунством. И Он пожертвовал — возможностью принять такую жертву, и ничего не оставалось, кроме как принять эту жертву, как принимал всё, что было даровано прежде. А этому человеку ничего подобного даровано не было, и боль, владеющая сейчас им — это боль бессилия…
— Жестокие это слова… Чего он ждёт от меня? Что я смогу защитить его от правосудия? Это не в моей власти. Впрочем, его болезнь защитит его, с такими проблемами — едва ли какой-то мир признает его подсудным. Или спасения от своей болезни? Это вообще не в силах человеческих.
Этот вопрос тоже делал больно. Что, в самом деле? Что оказалось важнее после всех слов о неважности прошлого, о том, что они одна семья? Что-то изменилось в тот момент, когда он увидел это лицо, что-то изменили эти слова — Вадим Алварес, Советская Корианна… «Он не может быть с Корианны, это даже звучит как бред!» — говорила Аврора кому угодно, но только не ему самому.
— Понимания, поддержки. Любви.
Чьей любви тебе ещё не хватает, спрашивал его по разу каждый. Отцовской — это был бы самый логичный ответ, но не факт, что самый правильный. Говорил ведь Элайя, что чувствует поддержку и любовь отца — хоть чувствует не менее ясно и ту грань, что разделяет их. Скорее — той сверхъестественной сущности, частью которой и был для него отец.
