Скрипнула дверь, Дайенн моментально свернула файл, но это оказался Шлилвьи, рассеянно поздоровавшийся и проползший к своему месту. Ещё раз нырнув в сноски касаемо античной и феодальной собственности, Дайенн продолжила чтение. «Уничтожение семьи! Даже самые крайние радикалы возмущаются этим гнусным намерением коммунистов. На чём основана современная, буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии; но она находит своё дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в публичной проституции. Буржуазная семья естественно отпадает вместе с отпадением этого её дополнения, и обе вместе исчезнут с исчезновением капитала. Или вы упрекаете нас в том, что мы хотим прекратить эксплуатацию детей их родителями? Мы сознаёмся в этом преступлении. Но вы утверждаете, что, заменяя домашнее воспитание общественным, мы хотим уничтожить самые дорогие для человека отношения»*. Это звучало как-то… нервирующе. Прямо будто специально для неё, будто в ответ на всё то, что она больше всего любила предъявлять Алваресу. Почему, если спросить себя? Потому что она очень любит свою семью, очень болезненно воспринимает любой намёк на покушение отнять у неё то, что ей дорого. Но разве она осмелится отрицать, что её жизнь могла сложиться и по-другому, и вовсе не в том плане, что авторы их проекта менее всего предполагали будущее усыновление их детей минбарцами. Как минимум, Мирьен у неё легко могло не быть, это было снисхождением, исключением — позволить взять сразу двоих. Да и с родителями, при других условиях, она могла разлучиться гораздо раньше, далеко не все родители-воины могут сами быть наставниками своим детям. И это было б справедливым замечанием к ней, как и справедливым было б замечание к Алваресу, что сам-то он воспитывался в семье и, кажется, его язык не поворачивается жалеть об этом. «А разве ваше воспитание не определяется обществом? Разве оно не определяется общественными отношениями, в которых вы воспитываете, не определяется прямым или косвенным вмешательством общества через школу и т. д.? Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания, вырывают его из-под влияния господствующего класса. Буржуазные разглагольствования о семье и воспитании, о нежных отношениях между родителями и детьми внушают тем более отвращения, чем более разрушаются все семейные связи в среде пролетариата благодаря развитию крупной промышленности, чем более дети превращаются в простые предметы торговли и рабочие инструменты»*. Да, если вспомнить все рассказы Нирлы, если прибавить рассказы Алвареса о той девочке в пустыне и других детях там же, которым, в сравнении с маленькой телепаткой, «повезло», это будет самой прямой иллюстрацией к тому, о чём здесь говорится. Родители, живущие в нищете и невежестве, имеют не очень много возможностей проявлять родительскую любовь и заботу. Можно произносить высокие речи о понимании и прощении к своим родителям, что дали слишком мало — сколько могли, но лучше произносить такие речи в случае недостатка внимания и родственной нежности, а не в случае жестокости — а отрицать такое явление в нашей несовершенной вселенной будет попросту лицемерием и глупостью. Алварес прав, не стоит весь мир равнять по Минбару…

— Насильственный, есть кто живой? — гаркнула над ухом громкая связь.

— Я, — икнула Дайенн после того, как восстановила дыхание.

— Офицер Дайенн? Ну, годится. Зайдите ко мне. Да, прямо сейчас.

Недоумевая, что могло понадобиться Альтаке в столь ранний час в день, обещавший как будто быть рутинным, она пересекла пустой коридор и постучала в дверь начальственного кабинета. Дверь тут же отъехала. Седой бракири стоял у терминала связи вполоборота и перекатывался с пятки на носок.

— Рад, что вы учитесь на ошибках, госпожа Дайенн, и больше не намерены врываться ко мне без стука, но в данном случае всё же излишне — если б я занимался здесь чем-то, не предназначенным для ваших глаз, я б вас, наверное, сам не приглашал. Проходите. Раз уж вы оказались сегодня на рабочем месте первой, то, чем бы вы ни планировали сегодня заниматься, заниматься будете вот этим.

Экран мигнул и воспроизвёл, по-видимому, записанное сообщение:

— «Алай Мин» запрашивает у Кандара посадку. У нас арестованный преступник, которого необходимо сдать, — потому что следом голос Альтаки ответил:

— Полегче, сынок, у меня уже разрастаются комплексы по поводу того, что там гражданские ловят преступников, в то время как мы тут чаи попиваем. Давай вкратце — что за преступник, откуда, в чём преступление?

— Это что, корианец? — Дайенн ожидала, что Альтака сейчас съязвит что-то вроде «как же прекрасно, моё дорогое дитя, что именно мне и именно сейчас вы решили продемонстрировать свои навыки в различении рас», но тот просто кивнул.

— Корианец и гражданин Центавра. Второе лицо корианской диаспоры на Иммолане, весьма влиятельное лицо. Надо понимать как большую честь то, что он явился сюда самолично.

— Вы бракири, значит — умеете ценить время, — завершал свою речь гость, — я обстоятельно расскажу всё после высадки — вам лично или любому из ваших людей. Прошу только не допустить, чтобы меня допрашивал сын палача. С ним я говорить не буду.

— Сын палача? О ком он?

— Подумайте, госпожа Дайенн. Корианцев в отделении не так много.

— Если точнее, то их двое, если считать по гражданству, а не по расе.

— В любом случае, говорить с этим типом я поручаю вам. Хоть вас с полным правом можно назвать дочерью палачей всей галактики, его, как корианца, это не может касаться вообще никак. А у меня и без него дел по горло, пока Гархилл и другие главы отделений ведут со всякими чинами разговоры по Мариголу, всё остальное-то на мне.

Ещё одна история о бракирийской тактичности, ворчала себе под нос Дайенн, направляясь к переговорной, куда, после посадки и досмотра, должен был проследовать господин Тонвико Крин. Впрочем, к этому просто пора привыкать. На полпути она, однако же, свернула, решив сперва глянуть на преступника — вернее, преступницу, с порта сообщили, что это женщина и она уже препровождена в камеру. Только посмотреть, допрашивать, конечно, уже после разговора с господином Крином, которого, как свидетеля, надолго задерживать нельзя. Ну по крайней мере, пока он не скажет что-нибудь такое, за что его можно будет задержать.

И обомлела. Похоже, она всё же научилась различать корианцев. Вне сомнения, в камере сидела Сенле Дерткин. Вот это интересный поворот.

Тонвико Крин выразительно постучал свёрнутой в трубочку стопкой буклетов по столешнице.

— Вот это эта женщина распространяла среди моих рабочих. Полюбуйтесь. Ваше дело, насколько я понял.

Уже и на Иммолане знают, что у нас за дело, вздохнула Дайенн.

— Вы имеете гражданство Центавра, верно я поняла?

Кажется, она видела всего две фотографии корианцев в народных одеждах, представления об их изначальной культуре они давали мало. Ещё до революции одежда корианцев, по крайней мере, в странах, величаемых развитыми, очень во многом копировала земную, ну, а сидящий перед ней тип облачён в подобие центаврианского мундира — без каких-либо знаков отличия и регалий, присущих тому или иному Роду, естественно, но таковые носили, когда не при параде, и центавриане невысокого происхождения.

— Да, моя семья — основатели корианской диаспоры на Иммолане, наше предприятие в следующем году празднует своё 30-летие. Мы все получили гражданство ещё 25 лет назад, когда окончательно переселились. Все — я имею в виду, достойные граждане, конечно. Я сменил своего отца на посту заместителя главы нашей диаспоры вскоре после того, как сменил его в кресле генерального директора «Фейм Винахи»…

Определённо, она научилась различать корианцев. Рельеф на лбу господина Крина более округлый, чем у Схевени, трубки, из которых растут слуховые отростки, расположены выше, а сами отростки короче и толще. Нос короче, губы шире. Возможно, они относятся к разным корианским нациям.