Весёлый тон молодого дрази и не телепата не обманул бы — на руке шина, над глазом объёмистая повязка. И надо думать, попортил он крови медикам, пытавшимся заставить его вести себя как подобает раненому, то есть занять койку и не вякать. А перед его мысленным взором сейчас — лицо юного Мурсефа. Мурсеф сидел за штурвалом, на той стороне, которой их истребитель впечатало в астероид…

— Да так. Этот выродок Солмокона умер. Я сидела тут, как дура, не смея ни спать, ни есть, ждала, когда очнётся… А он не очнулся.

К гибели коллег-соплеменников у него отношение неоднозначное. Когда жизнь обрывается даже не в расцвете — в начале расцвета, это не может не рождать внутри протест, при всём внешнем понимании неизбежности. Это то, что роднит такие непохожие миры. Мы считаем путь воина почётным, да — но где ж почёт, где гордость, когда гибнет едва только ступивший на этот путь, переполненное безрассудной отваги дитя… Ранкаю горько просто сидеть и дышать в то время, как Мурсеф — моложе его годами, младше его званием — мёртв. Но как старший, как ответственный за него, он думает не только о том, что его не уберёг — а можно подумать, мог. Он, как старший товарищ и какое-никакое начальство, знал наивные и честолюбивые мечты Мурсефа. Может быть, и лучше погибнуть раньше, чем жизнь демонстративно вытрет об эти мечты свои грязные ботинки. И ещё горше Ранкаю от того, что, в общем-то, начинает привыкать. Не первый такой мальчишка за его жизнь, и чего доброго, не последний…

— Нда… сочувствую. Не Солмоконе, понятное дело — по слухам, пренеприятный был тип.

— И Реннар — выродок! Не разрешал глубокое сканирование — гуманность, протокол! Да лучше б я всё же решилась на это… А теперь — всё! Самый перспективный свидетель по Тенотку…

Такая нелепость, такая нелепость… Хотелось просто истерично и зло хохотать, но это она могла сдержать, круглая глупо-героическая физиономия Мурсефа перед мысленным взором Ранкая как-то сдерживала. Но перед её собственным взором стояло траченное жизнью, желтушное лицо Солмоконы, кажущееся какой-то дурацкой грубой маской, зачем-то приделанной к конструкциям, скрепляющим его голову, и уж слов-то она сдержать не могла. Такие разные сожаления о смерти… такие разные нелепости. И ведь достаёт сил у этого дрази сочувствовать ей. Действительно сочувствует.

— Да, погано. Нового-то поди найди. Скоро живой пират вообще будет зверем редким… как это говорят у землян — краснокнижным.

А ещё перед внутренним взором стоит другое лицо, особое. Пока ещё стоит очень ярко и живо, так страшно, что оно может однажды померкнуть в памяти. Некоторые телепаты владеют технологиями обращения с памятью — у минбарцев так, говорят, каждый второй, а у землян почему-то чаще низкорейтинговые. Иногда это один из немногих их талантов. Ли’Нор очень хотелось развить такой, а пока она радовалась, что и фото, и видео осталось в достаточном количестве. Они-то будут, хочется надеяться, и через 5 лет, и через 10, а что будет с надеждой если не найти его живым, то хотя бы узнать, какой была его смерть?

— Нет ничего хуже для нарна, чем не сдержать данную клятву — хоть бы целый мир вставал против него. Я поклялась найти своего отца — или правду о его судьбе, и поклялась помочь Алваресу с поисками другого моего родственника — Элайи Александера.

Ранкай задумчиво ковырял заклёпки на манжете брони, думая, что ответить на это. Впрочем, ничего говорить ему и не пришлось. Блок на мысли он ставить всё же не был обучен, и нефилим слишком ярко увидела в его воспоминаниях — и букву М в круге, и испещренную кровавыми надписями комнату, и дрожащую в узкой руке ранни фотографию Элайи. Ранкай успел увидеть вспыхнувший в её глазах ужас, прежде чем она отвернулась.

— Что…? Великий Г’Кван…

Дрази мысленно помянул ворлонцев нехорошим словом, за такие неодинаковые теперь способности у разных существ.

— Да никто ещё ничего не знает. Зубастый мальчишка говорит, что их главарь называл себя Вадимом, но по описаниям это вроде как пропавший Алваресов братец… Может ведь, что и брешет, их ведь, ранни, что и того Алвареса, невозможно просканировать…

Самое сложное для телепата — удержаться от просьб к собеседнику думать помедленнее. В этой круговерти и самому Ранкаю мало что понятно, ей уж тем более. И тощую беловолосую фигуру заслонял смутный, но назойливый образ дяди Мурсефа, которому надо теперь сообщить, с максимальной для дрази деликатностью, учитывая, что этот дядя его полицейской стезёй и соблазнил — если ни образования, ни богатства судьба не уделила, то какой ещё путь возможен для мужчины, кроме как путь риска и подвигов?

— Какой-то бред. Как это может быть он? Он ведь был… да, говорят, он обладал невероятной силой, но ведь он был… тяжело болен! И зачем ему называться именем Алвареса? Я… могу поговорить… со свидетелем?

Ранкай почесал затылок.

— Ну, по поводу говорить — это ты не ко мне, у начальства спрашивай, мне-то что, я сопровожу… Сейчас его, правда, вроде Дайенн в госпиталь утащила… Вместе с Алваресом… Ну да, примерно так, одной рукой Алвареса, другой упырёнка этого…

Лоран сидел на медицинской кушетке и пытался застегнуть на локтевом сгибе манжету аппарата для измерения артериального давления и химических показателей крови. Все доктора были заняты, а позвать кого-то на помощь он не решался, и если б кто спросил, почему… это бы само тоже было причиной ступора.

Сложно, когда не понимаешь своего статуса. Как будто, ты главный свидетель, а точнее — подозреваемый, а это значит — тебя ни на минуту не должны бы оставлять одного, однако же именно это и произошло. Лоран не мог этого понять. Сначала его поместили не на тот корабль, на котором летел другой Вадим — кажется, потому, что на этом корабле «более подходящие условия», что бы это ни значило. А потом перевели на другой корабль — как он понял из обрывков разговоров, потому, что те два первых корабля ввязались в бой, его решили таким образом уберечь, как единственного на тот момент живого свидетеля. За всё время пути с ним никто не обмолвился и словом, что можно понять — им было, наверное, не до того, а по прибытии не придумав, куда его девать — свободных одиночных камер не было, просто отпускать к отцу, на обычный гражданский режим — права не имели, тем более после весьма тяжёлой родственной встречи это и не выглядело возможным — просто оставили на корабле. И там он и оставался вплоть до того, как прибыли те задержавшиеся корабли. И хоть нельзя сказать, чтоб он рвался поскорее на допрос… а может быть, и можно. Просто хотелось, чтоб всё поскорее закончилось — не важно, каким образом. Но если это время давалось ему, чтоб как-то подготовиться к предстоящему — то это было совершенно бесполезно, это никак не помогло.

— Помочь? — приветливо улыбнулась Нирла, как раз относившая в лаборантскую пустую тару от растворов, — дай сюда. Это ты сын Раймона, да?

Лоран, свойственным, кажется, всем ранни жестом, наклонил голову набок. Голианское дитя… ещё дитя, но понемногу уже становящееся взрослым, внешние проявления этого процесса пока не слишком значительны — появляется рельефность кожи, которая не голианскому взгляду кажется морщинами, крупнее, резче становится подбородок. Но всё равно её детской мягкости черт далеко до взрослых голиан, которых он видел. Однако взгляд ранни видит и то, что недоступно взгляду голодной плоти на самоё себя, и будь он, возможно, старше годами или хотя бы если б не шумела так внутри чужая кровь, перешибая восприятие — он бы даже чувствовал это сейчас, эту железу в её мозгу, схожую с звёздчатой зоной ранни и ещё более — с гипофизом у землян, происходящие в ней изменения, свидетельствующие, может, и не о начале новой работы, но о подготовке к ней. Но он мог представить себе это — как набухший бутон, в одном миге от того, чтоб раскрыться.

— Да, я. Других нет, насколько я знаю, в вашем мире… А кто ты?

Нирла ловко застегнула манжету и нажала кнопку на аппарате.

— Ну вот. Теперь просто посиди, когда он издаст долгий протяжный писк — тогда всё. А скоро и доктора, думаю, подойдут. Ну, просто у тебя волосы белые, а не как у Раймона… Ты, наверное, на маму больше похож? Я Нирла, я… ну, просто тут живу. Меня господин Алварес забрал с Зафранта.