Кроме того, я уверена, что она просила брата заботиться обо мне, а человек он ответственный: всегда выполняет обещанное.

Когда я приезжала в гости к своей тетке, прихватив с собой несколько отрезов ткани, заранее приобретенных мамой для меня по большому блату, тетка рьяно принималась за дело, даже спать не ложилась, шила на меня платья. Я же, примеряя, то одевалась, то раздевалась, а тетка при этом не уставала повторять:

– А голой тебе лучше!

И очень часто платья и костюмчики, сшитые теткой, так и остались невостребованными, как и другие вещи, связанные крючком из шерсти и льна подругой из Прибалтики, но одно ее платье из тонкой голубой шерсти, связанное паутинкой, я носила много лет. Его я одевала, путешествуя по Югославии, где молодежь была одета исключительно в джинсовые ткани: такая серо-синяя рабочая фабрика. А когда я появлялась на улице в этом платье, все взгляды были обращены ко мне: мужчины забыли как выглядит женщина в платье и были приятно удивлены.

Сегодня наконец-то женщины стали носить платья, и это радует, думаю, не только меня.

Я люблю красивые вещи, глупо это отрицать, люблю видеть красивых, хорошо одетых людей на улице. У меня повышается от этого настроение и себе я кажусь красивей. От вида бедных, плохо одетых, хмурых людей, мир мне кажется серым и беспросветным. Поэтому я иногда хожу в большие, яркие, красивые магазины, где появляется ощущение близкого праздника. И даже бывает не столь важно, могу ли я там что-либо приобрести, так как мне очень редко что-то нравится. Походив по отделам торгового центра час, другой, прихожу к выводу, что все – мишура, которая только блестит, и я, разочарованная, удаляюсь.

Если магазины очень дорогие, я, как правило, в них не захожу, так как считаю, что никакие шмотки нельзя продавать на вес золота, если только они не раритет, который воспринимаю как роскошь – для богатых коллекционеров.

Покупаю я вещи только в крайнем случае: если они идеально сидят, соответствуют моему вкусу и цвету, и, конечно же, моей ценовой категории. Но и тогда покупки бывают удачными и неудачными. Удачные, это когда придя домой я их тут же вынимаю, примеряю, а просыпаясь утром, прикасаюсь к ним и у меня теплеет на душе.

Будучи в плохом настроении, я вспоминаю об удачной покупке и лишний раз убеждаюсь, что жизнь не лишена приятных моментов.

Но чаще, к сожалению, оставляю покупку в пакете, считая, что могла бы обойтись и без нее, затем убираю в шкаф и забываю. Мама, наблюдая такую картину, говорила, что у меня несчастный характер. И чем дольше я живу, тем реже случается первое, и чаще – второе.

В детстве, юности и молодости, понимая, что мы не вечны, а эти мысли меня стали посещать очень рано, я более сожалела о тех красивых вещах, которых никогда не увижу и которые кому-то достанутся, чем о неизбежном уходе в мир иной.

Сейчас, мысленно осматривая свои закрома, я не нахожу таких вещей, о которых стоило бы сожалеть. Впрочем, есть – это мамины серьги, в которых она умерла, и я бы похоронила ее в них, но, увы, это было невозможно.

А мне бы хотелось, чтоб любимые мамой украшения растворились вместе со мной и моей любовью к ней, в небытие. Но люди исчезают, а вещи остаются.

Он не признается в любви к шмоткам. Но этого и не требуется. Стоит просто взглянуть, как он одет. Нет, конечно же, он не шопоголик: у него на это пагубное занятие никогда не будет ни времени, ни желания. Но среди мужчин не так мало, как кажется, любителей красиво, элегантно одеваться, и они были всегда.

Любовь моего брата к шмоткам я осознала совсем недавно, и меня, честно сказать, это поразило. Проанализировав его поведение с самой юности, я лишний раз в этом убедилась.

– Ты посмотри, что мне Нина купила, – восторженно говорит брат-молодожен, открывая мне дверь, и лицо его сияет.

А я – то раньше думала, что ему просто приятно внимание молодой жены.

И много лет спустя, мучимая сомнениями в его любви к матери, но не допуская обратного, я все-таки вымолвила:

– Ты никогда не любил маму!

– А что ты хочешь от меня: я уехал из дома в шестнадцать лет. Мама тебя любила больше, чем меня. Она меня плохо одевала! – услышала я из его уст.

– Я тоже уехала в шестнадцать лет и очень часто, как и ты, приезжала домой. В детстве ты быстро рос, и мама не всегда успевала обновлять твой гардероб. Кроме того, мама не считала, что это важно для мальчика. Да, она покупала мне красивые вещи, и я их помню до сих пор только потому, что их покупала она. Мама всегда говорила, что у нее один сын и одна дочь, и она не может любить кого-то из нас больше. Мама, как учитель, больше была расположена к мальчикам, считая их умней, и я не ревную. Кроме того, я помню, что на школьный выпускной вечер она купила тебе два разных костюма на выбор, и один из них ты отдал, с маминого согласия, своему другу, родители которого были то ли излишне бережливы, то ли в тот момент стеснены в средствах.

Мне бы в голову не пришло, как все запущено. Сколько обид мы храним с детства, которые формируют в дальнейшем наши пристрастия и фобии. Но самое ужасное, что очень часто эти обиды бывают надуманными, а изменить уже ничего нельзя.

На защите докторской диссертации мой брат, будучи одет как обычно, резко выделялся среди ученой братии. Раньше бы сказали, что он был одет, как иностранец. Но сегодня мы видим, что иностранцы намного проще одеваются, чем некоторые русские, особенно за границей. Понятно, что профессура в институтах получает копейки и шиковать ей не на что, но чтоб большая часть присутствующих при защите, а затем на банкете, ученых была в линялых футболках с короткими рукавами и эмблемой Мики Мауса или «Ну погоди!», мне трудно было бы представить, но это так.

Ира очень любит шмотки. Ее приезд из бывшей нашей республики – для меня стресс на все время ее пребывания. Она стремится забежать в каждый магазин, встречающийся на нашем пути, ведь все, что бы она ни увидела в его витрине, зажигает в ее сознании красную лампочку и уста произносят: «ХОЧУ!».

Так как я очень благодарна ей за внимание и поддержку, когда-то оказанные моей одинокой матери, то не умею ей отказывать. При наших прогулках я чувствую себя точно так же, как мужчины, имеющие плотоядных жен или любовниц и пребывающие в полуобморочном состоянии от их аппетитов. Но ведь возможность покупать и дарить не бесконечна, но понять это шопоголик не в состоянии. Когда мама была жива, Ирина привозила мамины пенсии, для этого я оплачивала ей дорогу и ее пребывание у нас в гостях, как и походы в театры и кафе, которые она тоже любила. Но привозя мамины пенсии, Ирина тут же просила меня одолжить ей деньги на шмотки. От возврата долга я отказывалась, а она и не настаивала.

Через полгода после смерти мамы Ира привезла похоронные деньги, выделенные городскими структурами бывшей нашей республики. Это была помощь для установки памятника.

После работы я ждала Иру у театра. Уже прозвенел второй звонок, но моей подруги не было. Вдруг она влетела в фойе встревоженная, разрумянившаяся, схватила меня за руку и поволокла из театра со словами:

– Ты не представляешь, какое пальто я нашла в магазине, здесь, рядом, мне нужны деньги.

– Но у меня нет сейчас денег, у меня совершенно нет таких денег! – нервно повторяла я, сопротивляясь ее натиску, – Мы опаздываем в театр.

– Нет, пойдем, ты посмотришь на пальто.

Я обреченно поплелась за ней. Пальто было весеннее, легкое, в цветочек, сшито по моде тех лет.

– Но ведь у тебя есть деньги, что я привезла! Их хватит! – настаивала Ирина.

– Эти деньги на памятник, они неприкасаемые, – здесь я стояла на своем твердо.