Утром, только начало светать, все стали разом подниматься. А Кирюхин уже ходил взад-вперёд возле струга по пристани, к нему подходили какие-то люди и о чём-то спрашивали, Кирюхин одних успокаивал, а на других покрикивал.

Потом с разных сторон зашумели:

– Идут! Идут! – и стали разбегаться по своим местам.

На площадь перед пристанью вышли стрельцы, у них начали бить в бубны. Потом как-то сразу из-за стрельцов вышел матёрый боярин в матёрой же шапке, бородатый, длинноусый, на вид очень грозный, а рядом с ним семенил Сумороков. За Сумороковым шёл поп. Потом боярин – воевода Хлопов, конечно, Тимофей Андреевич – и Сумороков расступились, поп с причтом выступил вперёд и начал службу. Все поснимали шапки, начали креститься и отвешивать поклоны. Поп махал кадилом, пели службу. Потом служба закончилась, хор отступил, Хлопов махнул рукой, на горе в кремле заиграли колокола, и все мало-помалу начали отчаливать – но по порядку.

А порядок был такой – впереди шёл головной есаульный струг, а на нём Кирюхин и Маркел, и сорок стрельцов на вёслах, и корабельщики, трое, потом шли корабли с товарами, их было, как вчера было посчитано, сто восемнадцать, а ещё в хвосте, на всякий случай, шёл ещё один есаульный струг со стрельцами, так называемый хвостовой есаульный струг под началом полусотенного головы Елизара Смыкова, подъесаула. То есть всего тогда из Нижнего вышло ровно сто двадцать кораблей. И все сразу повернули на Казань! Вот где было тесноты да толкотни! Вот где Кирюхин накричался, наорался и наразмахивался руками! Но, как после оказалось, он не зря орал: купцы вскоре хоть и сбились в стадо, но уже не давили один другого, не ломали вёсла, а выстроились в караван, то есть впереди шли большие и быстрые, а сзади малые и неповоротливые, за которыми тянулся, а куда ему было деваться, Смыков.

И так они шли восемь дней – через Василь-город, Козьмодемьянск, Чебоксары, Кокшайск и Свияжск. Скукотища была просто страшная. В чердаке было душно, Маркел уже давно снял шубу и укрыл ею царский сундук, а сам ходил в одном кафтане, даже, правильней, по целым дням сидел под парусом, а Кирюхин лежал у себя в чердаке, на корме, и дремал. Маркел посматривал на берега. Правый, горный берег был тёмный, заросший, зато левый, луговой, Маркела очень радовал. Какие там были густые травы, а какие они сочные! Эх, думал Маркел, вот бы куда скотину выпустить, да вот хотя бы слона…

И смущался, отворачивался, смотрел в другую сторону, но что бы он там ни видел, ни слышал, а его мысли всё равно опять возвращались к слону. И чем ближе они подходили к Казани, тем больше Маркел думал о слоне. Ни о чём другом больше не думалось! Да и то, что думалось, была, чувствовал Маркел, такая дрянь, что лучше никому об этом не рассказывать. И он молчал, смотрел по сторонам, позёвывал, он же в Казани был уже раз десять, что ему было там высматривать? Поэтому теперь всего веселья было только то, что они с Кирюхиным, бывало, по целым дням резались в тавлеи, но и то только до той поры, пока Маркел не выиграл у Кирюхина одиннадцать рублей с полтиной – и Кирюхин сказал «хватит».

И в тот же день, то есть второго мая, на перенесение мощей благоверных князей российских Бориса и Глеба, караван прибыл в Казань. И опять началась толкотня с крикотнёй. Одни разгружались, а другие загружались, одни тащили товары к амбарам, другие в лавки, третьи на перемер, четвёртые на перевзвешивание. Кирюхин ходил гоголем, под мышкой у него была казанская таможенная книга, Кирюхин что-то важно говорил, его терпеливо слушали…

А Маркел пошёл в гору, к кремлю, или, по-татарски правильней, к кермену. Так он прошёл мимо гостиного двора, мимо таможенной избы, а дальше по Спасскому мосту к Спасским проездным воротам, но они были уже закрыты. Маркел подошёл к привратницкой, постучал условным стуком. Впривратницкой двери открылось небольшое окошко, Маркел сказал «Звенигород», ему ответили «Путивль», привратницкая дверь открылась, он вошёл.

В кремле Маркел сперва остановился и снял шапку, повернулся в сторону соборного храма Благовещения Пресвятой Богородицы и трижды перекрестился, после прочёл «Отче наш» – и уже только после этого свернул на дьячий двор. Солнце было уже далеко за полдень, Маркел спешил.

На крыльце дьячей избы стояли рынды. Маркел сказал им «Путивль». Рынды опустили бердыши и расступились. Маркел прошёл дальше. Там возле лестницы стоял стрелец, который узнал Маркела, усмехнулся и показал пальцем наверх, то есть на второй этаж. Маркел поднялся туда, повернул, где надо, сказал, как и положено, «Путивль», и его провели прямо к позолоченной двери, возле которой стоял служка в дорогих одеждах. Маркел, ничего не говоря, подал служке свою подорожную. Служка взял её, ушёл за дверь. Потом довольно быстро вышел обратно, мелко поклонился и сказал входить.

Маркел вошёл. Воевода, правильнее – первый воевода на Казани, князь Иван Михайлович Воротынский, сам из себя тучный, грозный и уже в годах, сидел у стены на лавке. Перед князем на низеньком столике лежала Маркелова подорожная. Маркел, держа в обеих руках шапку, поклонился великим обычаем. Воротынский молчал. Маркел стоял согнувшись. Воротынский усмехнулся и спросил:

– Князя Семёна человек, так, что ли?

– Точно так, – ответил Маркел, распрямляясь.

– Что, – дальше спросил Воротынский, – опять у нас что-то не ладно, коли ты приехал?

– У вас всё ладно, – ответил Маркел, – а вот за морем не ладно.

– А что у них не так? – спросил Воротынский. И не дожидаясь ответа, продолжил: – Я слыхал, тебя в кызылбаши послали, за слоном. Так это или нет?

Маркел водил глазами по сторонам и ничего не отвечал.

– Эх, ты! – безо всякого одобрения сказал Воротынский. – Ну и ладно! – И повернувшись в сторону, окликнул: —Осорин! Иди сюда!

Маркел начал считать про себя. На счёт десять вошёл Осорин, или, если тоже правильней, то первый государев на Казани дьяк Осорин Иван.

– Ваня, – сказал, повернувшись к нему, Воротынский, – это ты мне про персиянского слона рассказывал?

Осорин кивнул, что он.

– И вот человека послали, – сказал Воротынский, указывая на Маркела.

Дьяк покачал головой, насупился, сказал:

– Недоброе это дело. Великий Турка крепко обидится. Опять будет у нас с ним война.

– Из-за слона, что ли? – спросил Воротынский.

– Слон не слон, – ответил Осорин, – а Турка этого так не оставит. Опять он сюда придёт!

– Когда это он приходил сюда? – удивился Воротынский.

– Раньше не приходил, а вот теперь придёт! – дерзко ответил Осорин. – И кого мы против него выставим? Слона, что ли? Хотя он, надо признать, зверина страшная.

– А ты что, видел его? – спросил Маркел.

– Вот как тебя! – ответил Осорин. – Я тогда в Астрахани был, государь боярин посылал. Так, государь?

Так, важно кивнул государь боярин, или, правильнее, Воротынский.

– И какой он? – спросил Маркел.

– Здоровенная зверина! – сказал Осорин. – Но очень вздорная. Если ему кто-нибудь не глянется, так он того убить готов! А что ему нас убивать? Один раз наступил, и от тебя только кучка дерьма останется.

– Но-но! – строго сказал Воротынский. – Мы не в хлеву, Осорин!

– Прости великодушно, государь, – сказал, смущаясь, Осорин.

– Я-то ладно, – сказал Воротынский. – Я в жизни всякого наслушался. А ты бы лучше что-нибудь дельное человеку сказал. Человек, может, на смерть едет, так надоумил бы ты его на что-нибудь.

– А что я? – с обидой сказал Осорин. – Я слона только один раз видел. Потом я уехал. Потом он сдох. – Тут Осорин тяжело вздохнул и прибавил: – Отпусти меня, государь боярин, мне сегодня нужно ещё три бумаги перебелить, эти же завтра уходят. – И он указал на Маркела.

– Ладно, иди, – разрешил Воротынский.

Осорин поклонился и вышел. Воротынский взял Маркелову подорожную, припечатал её печаткой, отдал Маркелу и сказал:

– Я хотел как лучше. Но какие люди стали злые, прости Господи!