– Что это? – спросил Блюм.
Билл ткнул пальцем в фотографию:
– Смотри. Это твой человек. Николай Уманский. «Русский герой».
– Неужели?! – весело изумился Блюм и взял газету.
Действительно, на фотографии, на фоне какого-то пляжа, стоял босой и полуголый Николай Уманский со спасенным им мальчишкой и его матерью. Большая статья под названием «Russian Него Save а Boy’s Life» подробно описывала это героическое спасение.
– Что это за газета? – спросил Блюм.
– «North Shore News». Маленькая местная газетенка под Бостоном. Выходит раз в неделю.
– А как ты ее нашел?
– Очень просто. Все наши газеты публикуют полицейскую хронику, особенно местную. Две недели назад, как только ты ушел от меня, я заказал в «клипс-сервис» всю такую хронику, связанную со словом «Russian». И на всякий случай все, что будет опубликовано про персону по имени «Umansky». Это же Америка, Зиновий, у нас все на компьютерах. Час назад я получил эту газету, позвонил в редакцию и выяснил, что твой герой живет у этой мисс Лэсли Шумвэй. А ее адрес дала мне справочная: 22 Пайн-стрит, Марблхэд. Райское место, кстати. Там высадились первые британские пилигримы. Ты будешь вызывать человека из России для этой работы? Или сам справишься?
Блюм внимательно посмотрел на Билла. Его лицо замкнулось, он сказал холодно:
– Это не твое дело. – Потом покрутил перстень на руке: – Тебе это будет стоить еще десять косых. Или – нового заказа.
– Что ты имеешь в виду?
– Прошлый раз ты сказал, что получил новый заказ.
– Да. Но в такой ситуации…
– Решай, – сказал Блюм. – Или еще десять косых за этого Уманского. Или мы делаем эту работу сами, а ты даешь мне новый заказ. Как?
Николай и его учитель английского пятилетний Джонни ехали верхом по лесной тропе, посыпанной древесной щепой и стружкой специально для конных прогулок. Малыш отлично сидел в седле, словно родился в нем, что почти так и было, поскольку его дед и бабка держали на северной окраине Марблхэда конюшню с дюжиной своих лошадей и еще дюжиной чужих, за постой которых им неплохо платили. А Николай болтался на лошади без всякого шика и постоянно терял стремена, отчего Джонни заливисто хохотал на весь лес. Но Николай все равно чувствовал себя английским принцем. Джонни показывал на деревья, небо, облака и говорил: «sky», «clouds», «there are clouds in the sky», a Николай повторял за ним с жестким русским «р» и «з», но малыш, как истинный сын своей матери – школьной учительницы, терпеливо исправлял:
– No! Not «zer ar», silly boy! Say: «there a’»… Нет, не «зер ар», глупый мальчик! Скажи: тсэ а’…
– Ю a’ силли, нот ми! – обижался Николай.
– Oh, good! You speak good English! Repeat after me: there a’…
И вообще у них с Джонни с первого дня сложились прекрасные отношения. Поскольку в детстве у Николая не было никаких игрушек, он теперь запоем играл с Джонни его фантастическими самолетиками, кораблями, монстрами и «суперменами», которые трещали и стреляли лазерными лучами, водой и цветными желе. А во-вторых, Николай был прекрасным предлогом для Джонни часами смотреть телевизор: Лэсли считала, что детские передачи – лучшие учителя английского, в них на все лады и десятки раз повторялись одни и те же песенки и считалки.
Короче, жизнь у Николая была – лучше не загадаешь! С восьми утра и до трех дня, пока Джонни был в детском саду, а Лэсли учительствовала, он возился по дому – поливал и стриг траву во дворе, укрепил забор, починил гаражную дверь и желоба водостока на крыше, а в подвале обернул теплоизоляционной ватой трубы отопления, которые шли от котла совершенно голыми, из-за чего у Лэсли нагорало зимой под тысячу долларов за солярку. А кроме того, кухарничал: готовил борщи, гуляши и капустные солянки по рецептам того самого ресторана, в котором последние полгода просидел охранником… Благо, продуктов в этой Америке – завались, в магазинах полки ломятся. Когда Лэсли первый раз привезла Николая в супермаркет, ему просто плохо стало. И не потому, что он не представлял себе ТАКОЕ количество продуктов – сыров, колбас, мяса, овощей, фруктов, круп, рыбы, напитков, булок, джемов, сластей, приправ, кефиров и так далее, а из-за смертельной обиды: почему у них все есть – чистое, мытое, свежее, красивое и навалом, а в России – нет. Why? Ведь люди такие же! Ни лицом, ни глазами, ни фигурами – ничем они не лучше наших, русских. Ну – ничем абсолютно! Взять хотя бы эту Лэсли – ну, школьная учительница. И все. А у нее машина, домик, участок. Правда, дом от родителей. Но ведь у русских учительниц есть родители, а домов от них нет.
Хотя, если честно, такой учительницы Николай в России не встречал. Если днем, при Джонни, она была само Его Величество Просвещение, читала сыну (и Николаю) невинные сказки про Питера Пэна и Винни-Пуха и с мужеством Жанны д’Арк ела русские борщи и макароны по-флотски, говоря Николаю «сэнк ю, итс риали гуд!», то по ночам она обращалась в бешеную и развратную любовницу. Конечно, Николай еще в России слышал, что нет баб развращенней школьных учительниц, но там ему не пришлось их попробовать, это был не его круг. Зато здесь, под Бостоном…
Лэсли всегда тщательно мылась на ночь и заставляла Николая бриться и принимать душ перед постелью, а затем ее жаркий, жадный и верткий язык вылизывал его всего – от ушей до анального отверстия. О, анальное отверстие – это было ее коронкой! Когда ее язык добирался до этой заветной точки и начинал там свои томительно-вращательные движения, Николаю казалось, что эрекция вздымает его под облака, и он рвался к главному блюду – всадить, утопить свою возбужденную плоть в ее влажно-горячей расщелине.
Но Лэсли не спешила с главным блюдом, о нет. Она ложилась на Николая валетом – так, чтобы ее рот принял его в себя до корня и даже дальше, до горловых хрящей. И когда ее нижние губы оказывались как раз над его ртом…
Как это произошло? Как и почему он впервые взял губами эти мягкие теплые створки?
Если бы в юности, в лагере, в зоне, кто-нибудь сказал ему, что он будет целовать, лизать и высасывать ЭТО (и день ото дня это будет нравиться ему все больше!), то за такое оскорбление Николай просто обязан был бы убить.
В русском языке, при всех его великих писателях от Толстого до Чехова, даже нет слова, обозначающего этот сексуальный изыск. Как, впрочем, нет и массы других слов для названия любовных ласк даже самого обыденного характера. Например, невозможно сказать «I want to make love to you» без употребления грязных слов.
За две недели жизни у Лэсли Николай, привыкший видеть в сексе только удовлетворение похоти или то, что по-русски называется коротким и мрачным словом «yeblia», вдруг открыл совершенно иные, неизвестные ему вершины и глубины секса. И оказалось, что то, что он всегда считал главной и единственной целью – засадить и отхарить, было хотя и важным, но последним делом, блюдом на закуску.
Зато когда они заканчивали с целым курсом Лэслиных «блюд», как он угощал Лэсли такой закуской! Это уже была его коронка, не ее! Он доводил ее этой коронкой до слез, до стона, до хрипа, до крика о пощаде. Но он не знал в этом пощады, нет! Терзая ее сладкую грудь и разламывая ее пудовые ягодицы, он чувствовал себя русским богатырем, вооруженным могучей палицей в сражении с чужеземной силой. И привычные, грязные слова аккомпанировали каждому его удару: «Вот те, bliad! Вот те, kurva! Так те хорошо, paskuda?»
Лэсли заучивала эти слова совсем не ругательно, а как-то нежно, любовно. И вообще, кайф жизни Николая у Лэсли был не только и не столько в сексе, а в том удивительном состоянии райского покоя и домашности, который царил и в ее одноэтажном домике, и вокруг него, в этих зеленых и сонных городках-поселках вдоль Бостонского залива. Словно не было в мире ни Москвы с ее холодами, чеченской мафией и ожесточенной нищетой, ни Боснии, ни прочих мерзостей. То есть они были, конечно – раз в день на пятнадцать минут в программе иностранных теленовостей, – но виделись отсюда, из Нового Света, как в перевернутый бинокль, как что-то очень далекое, на другой планете. А все остальное время люди были заняты сами собой – своей работой, семьей, детьми, машинами, яхтами, травой на участке. Как марсиане…
