– Документы! Деньги! И вообще – все из карманов!

– Зачем?

– Без разговоров! Тебе же сказали в Москве: все мои приказы выполнять без разговоров. Или – тут же полетишь назад! – И Натан опять посмотрел на часы – не то чтобы показать Николаю свой золотой «Ролекс», не то намекая, что может отправить его назад тем же самолетом, на котором тот прилетел.

Расставаться с документами не хотелось, но, поколебавшись секунду – ведь у него в запасе две недели, – Николай отдал паспорт, авиабилет и все свои сорок долларов.

– Больше ничего нет? Точно? – Натан сложил его вещи в пластиковый пакет.

Николай порылся в карманах и выгреб несколько смятых русских сторублевок. Натан забрал и эту мелочь.

– Часы снимай!

– Как же я без часов?

– Обойдешься! Ну!

Николай мысленно признал, что Натан действует грамотно. И это его успокоило: профессионалу всегда легче иметь дело с профессионалом, по крайней мере знаешь правила игры. Между тем Натан взвесил на ладони его часы, сказал:

– Ого! – Потом перевернул их и аж присвистнул: – Ни фига себе!

Николай отвернулся. Он знал, что нельзя было брать с собой эти часы, но и оставить их дома он тоже не мог – на задней крышке было выгравировано: «За Кабул. «Альфа». 1981».

– Так ты из «Альфы»? – Натан завел машину. – Это которая Амина хлопнула?

Николай промолчал.

– Ну идиоты! – Натан крутнул головой. – В Америку посылать человека с такими часами на руках! Ну не мудаки, а? – И, сунув пакет в карман джинсовой куртки, сказал примирительно: – Все отдам, не бзди. Завтра перед вылетом.

– Перед вылетом куда?

– Куда! Домой! Куда! – передразнил его Натан, ведя машину к выезду со стоянки. – А ты думал – в Майами, что ли? Утром сделаешь дело, и к двум часам мы снова здесь. На самолет и – домой! Чтоб духу твоего здесь не было!

Николай запаниковал. Как же так? Ему сказали «две недели», а оказывается, у него времени – только до завтрашнего утра! И все документы у этого еврея! Он опять посмотрел на бычью шею Натана. Конечно, в России он бы и думать не стал, каким приемом свернуть эту шею, руки сами нашли бы решение, но в том-то и дело, что он уже не в России, а тут. И тут нужно выбросить из головы все профессиональные рефлексы. Н-да, задача!

Миновав дорожные развязки и указатели, они выскочили на какое-то гудящее от машин шоссе, и Натан еще прибавил газу. Мелькали гигантские рекламные стенды: «Toyota», «SONY», «Finlandia», голая – чуть не на полкилометра – баба в солнечных очках. Потом слева, поверх деревьев и крыш, Николай увидел – как в мираже – знакомые по фото и кино очертания американских небоскребов.

– Манхэттен! Клево? – усмехнулся Натан, держа на спидометре 80 миль в час.

– Ничего… – Николай с трудом сдержал улыбку. Во-первых, потому, что этот Натан прокололся – хвастун он, хоть и профессионал. А во-вторых, вид серебристых небоскребов и ощущение полета машины по широченному шоссе еще раз подтверждали, что он принял правильное решение.

– А где же Нью-Йорк? – спросил он как можно небрежней.

– Так это и есть Нью-Йорк! Манхэттен, Квинс, Бруклин – пять районов у нас. «Боро» называются. Впрочем, тебе это ни к чему, ты их не увидишь.

– Почему?

– А потому! Чем меньше ты увидишь Америки, тем меньше сможешь в Москве физдить о своей поездке. Дошло? – И Натан свернул под знак «Triboro Bridge».

Ночь они провели в мотеле «Motor Inn» на западном берегу Гудзона. Единственное место, куда Натан свозил Николая перед этим, был магазин «СИМС», огромный, как ангар для «Ту-134», и забитый мужской и женской одеждой настолько, что, даже если запустить в него московскую публику, она за день тут всего не расхватает. В «СИМСе» Натан переодел Николая во все американское – костюм, туфли, рубашку, носки. И даже бейсбольную кепку купил ему аж за два доллара девяносто девять центов! А пакет с советской одеждой выбросил в мусорный ящик.

– Чтобы тут этим советским дерьмом не светился! – коротко объяснил он Николаю.

Но за ужином, когда они ели свиные ребрышки в китайской забегаловке рядом с мотелем, Натан разговорился:

– Ты не обижайся, Николай. Приехать в Америку и ничего не увидеть – я тебя понимаю. Но думаешь, мне охота терять тут вечер? Я этой китайской жратвы на дух не переношу – объелся в первый год эмиграции, когда баранку крутил, в такси. Нам бы с тобой сейчас соляночки съесть – нашей, брайтонской, в «Садко».

Николай молчал. Китайские свиные ребрышки были недурны, а по солянке он не скучал, потому что последние шесть месяцев сиднем просидел охранником в валютном ресторане на Трубной, где и солянку, и другие русские блюда делали по старинным рецептам петровских поваров.

– Но на Брайтоне теперь советских туристов до хера! А светиться мы не можем, у меня инструкция, – продолжал Натан. – Так что доедай и пошли спать. В Москве уже три часа ночи, тебе выспаться нужно перед работой.

– А где работа? Какая?

Натан внимательно посмотрел ему в глаза:

– Не нравится мне, что ты вопросы задаешь. За день – шестой вопрос. И эти часы на руке… Ты правда из «Альфы»?

Николай мысленно обложил себя матом. Какого черта он нервничает? Все равно то, что он задумал, не делают на ночь глядя, да еще без денег и документов. Нет, выспаться нужно, что правда, то правда!

И через час в мотеле, под храп Натана и гул соседнего моста имени Джорджа Вашингтона, он действительно уснул. Спокойным и глубоким сном профессионала, который знал, что храп Натана на соседней кровати – притворный…

– Есть! – Тихий возглас Натана прервал мысли Николая, и он увидел, как из каменной арки выехала синяя машина, свернула налево и, миновав стойку с почтовым ящиком, покатила прочь по тенистой зеленой улице. – Все! Пошел! – приказал Натан.

«Сука, – подумал Николай, – как собаку спускает». И усилием воли заставил себя осадить вскипевший в крови адреналин и разжать, расслабить свою мышечную систему. Потому что он не имел права начать свою жизнь в Америке с этого. Ведь он принял решение. Но, черт возьми – как он сможет так жить? Не пуская в дело ни рук, ни ножа, ни пистолета? Вчера этот Натан забрал у него документы, деньги и часы – считай, ограбил! – а он, словно фраер, все отдал и не пикнул. И так – жить? Это как голым ходить по улицам!

– Фули ты стоишь? – нетерпеливо сказал Натан. – Пошел!

«Интересно, сколько он имеет за каждое такое дело и сколько перепадает в Москву моим полковникам? – подумал Николай. – Десять кусков? Двадцать? Не меньше, конечно, – за меньшее они бы не стали мараться». Но грамотно все, продуманно, чисто: утром вместо белого «бьюика» Натана на стоянке перед мотелем был этот грузовичок с садовым инструментом и с ключами в замке зажигания. А через сорок минут Натан помчит его в аэропорт и – гуд бай, Америка! Если на месте убийства окажется какой-нибудь свидетель или останутся отпечатки его пальцев – человека с его приметами нет ни в одной картотеке мира, даже московской.

– Ну-у!!! – хрипло и уже с угрозой повторил Натан и сунул руку под свитер.

– А кто эта баба? Русская? – расслабленно спросил Николай, игнорируя этот жест. И правда, может, его прислали из Москвы по заказу нью-йоркской русской мафии для внутренней, русской разборки?

– А тебе-то что? – вспылил Натан. – Фули ты время тянешь?

– У меня же сорок мин. – Николай усмехнулся. – Мы за сорок минут дворец Амина взяли. Так русская она?

– Нет! Не русская! Иди уже! Или на нерусскую у тебя не встанет?

Николай невольно рассмеялся:

– Шутник ты, Натан! Ну, шутник!.. – И расслабленной походкой направился к каменной арке.

Он родился в 1950 году в северной республике Коми, в зоне, в больнице женской колонии. Он не знал ни своего отца, ни матери, которая от него отказалась, и до пяти лет не видел ни одной детской игрушки. Вместо материнского лица над его записанным матрацем всегда была решетка окна, а за окном – сторожевая вышка охраны. В четыре года он еще не говорил, но зато уже хорошо знал значение всех матерных слов, которые вольные дети усваивают только к тринадцати. Он не должен был выжить, но он выжил потому, что ему разрешали целыми днями рыться на помойке у лагерной кухни – там он обсасывал рыбьи кости и жевал картофельные очистки. В пять лет его впервые вывезли из зоны, но не на свободу, а в «вольный» детдом. Так подросшего волчонка переводят из одного питомника в другой. Здесь от воспитателей, которые открыто уносили из детдома все продукты, положенные детям, он впервые услышал рифмованное слово. Но не «В лесу родилась елочка», а «Комсомольцы просят мяса, пионеры – молока. А Сталин им отвечает: хуй сломался у быка!» Чтобы выжить, он и другие детдомовцы по ночам опустошали соседние колхозные дворы – воровали кур, гусей, поросят и съедали их наспех – сырыми, теплыми, с кровью. Так к девяти годам в нем сложился характер насильника и убийцы, а в 12 лет за эти «хищения социалистического имущества» он опять попал в зону. И оттуда – в семнадцать – в школу КГБ, который, оказывается, именно по этим признакам «врожденного убийцы» выделил его среди других подростков и приспособил к делу: в шестидесятые годы в стране началось диссидентское движение, и Исполнительному отделу КГБ срочно понадобились кадры для его ликвидации. А потому, окончив школу ГБ, Николай избивал и «мочил» диссидентов, сионистов, крымских татар, адвентистов седьмого дня и самиздатчиков. Потом были Кабул, московская Олимпиада, Вильнюс, Приднестровье и «переквалификация» в борцы с рэкетом. Но к сорока годам волчья жизнь обрыдла ему, стала давить, как удавка, и даже месть этим фраерам за их иные, семейные, жизни уже не приносила ему ни кайфа, ни успокоения.