Они стоят настолько прямо, что выглядят сделанными из камня. Но их губы безмолвно двигаются, грубая энергия собирается в пространстве между ними, тянется к ним через это безмолвное пение. Ветер крепчает. Мне кажется, что ткань мира с каждой секундой стягивается вокруг. Притяжение становится сильнее, когда их губы двигаются быстрее.

Над головой раздается гулкий раскат грома. Сотни благоговейных лиц одновременно смотрят вверх, рты открываются от изумления, когда люди видят темное облако, появившееся над Астрой.

Затем капля воды, сверкая, как драгоценный камень, падает на деревню. В течение одного вдоха за этой каплей следует еще одна, и еще, и еще.

Дождь.

Толпа разражается радостными возгласами. Мы смотрим в небо, позволяя благословенному дождю литься по нашим щекам. Мне кажется, что я плачу, – возможно, так оно и есть. Я всю жизнь знала о величии бардовских сил, но никогда не видела их в действии. Такие чистые, такие животворящие.

Люди начинают танцевать, их кожа блестит от дождя, и я выдыхаю благоговейный вздох. Надежда переполняет меня.

Так как все увлечены дождем, у меня есть шанс получить аудиенцию у бардов, как только церемония благословения будет закончена.

Внезапно чья-то рука срывает с меня шаль.

– Ты.

Жар узнавания проходит через меня волной тошноты.

Мой старый сосед – добрый человек, который однажды сунул мне в руку корзинку с клубникой, – сердито смотрит на меня. Головы поворачиваются, рты открываются, когда жители деревни осознают, кто я. Девушка, к которой прикоснулась болезнь.

– Как ты смеешь показываться здесь? Как раз тогда, когда мы наконец-то заслужили благословение?

Молодой человек злобно смотрит на меня:

– Они должны утащить тебя с дедушкой Куинном!

– Бедствие, – шипит женщина.

Кто-то с силой толкает меня на колени в грязь. Другой плюет в меня. Прежде чем я успеваю полностью прийти в себя, пинки, шипение и насмешки отталкивают меня назад, подальше от бардов. Все, что я могу сделать, – это перебраться через улицу и забиться в угол.

Несмотря на дрожь, я с трудом поднимаюсь на ноги, натягиваю на голову шаль и убегаю, стараясь не выдать навернувшиеся на глаза слезы.

Я хочу убежать домой, свернуться калачиком рядом с мамой и мечтать, как она споет мне колыбельную. Даже мечтать о Гондале, этой прекрасной ядовитой лжи. Мифе, которым жили мы с братом и который в конце концов смог его убить…

Это стоило дедушке Куинну его языка.

Но пути назад нет – не тогда, когда темнота ждет меня каждую ночь, когда я все яснее убеждаюсь, что что-то пожирает меня: проклятие, пятно, метка, которая указывает на того, кто обречен сам или обречен причинять боль другим.

Наконец, я выхожу из толпы, тяжело дыша. В этом хаосе никто не последовал за мной. Их внимание поглощает дождь. Я стискиваю зубы и отряхиваю грязь с одежды. Сердце колотится, а комок в горле словно душит меня.

Дыши же. Дыши, напоминаю я себе. Должно же быть что-то, что я могу сделать, чтобы привлечь внимание бардов.

Я бросаю взгляд на людей, все еще ликующих и празднующих, милосердно забыв обо мне.

Вспышка света на узкой дорожке между домами привлекает мое внимание. Потом еще одна. Прищурившись, я смотрю в ту сторону и вижу: огромный конь вскидывает голову, отчего на его золотой уздечке вспыхивает свет.

У меня перехватывает дыхание. Внезапно мне снова одиннадцать лет, и я вплетаю ленты смерти Кирана в ветви деревьев.

Лошади бардов нетерпеливо топчут землю, словно мгновение назад вышли из моей памяти.

Я крадусь прочь, пока не достигаю края площади, где могу обогнуть здание, добравшись до лошадей. Их владельцы должны будут вернуться к ним в какой-то момент.

Три изящных животных даже не привязаны к коновязи; они покорно ждут своих хозяев там, где их оставили. Это черные кобылы, почти устрашающие своей красотой, совсем не похожие на старых кляч, которых я видела в деревне или на фермах. Их темные умные глаза следят за мной, когда я приближаюсь, словно оценивая меня.

Ближайшая даже наклоняет голову, любопытствуя.

– Привет, – шепчу я, и лошадь качает головой, словно в знак приветствия. На меня накатывает волна спокойствия, и впервые с тех пор, как я покинула ферму – с тех пор, как солгала Фионе, – я могу дышать ровно. Свет падает на золотую уздечку кобылы, и когда ее грива падает со лба, открывается маленькая белая звездочка.

Я ставлю корзинку с шерстью, которую все это время крепко сжимала, у ног и медленно протягиваю руку. После любопытного фырканья кобыла позволяет мне провести пальцами по отметине на ее лбу и вниз по черной мягкой морде. Она ржет, наклоняя голову, чтобы я могла почесать ее за ухом.

Вблизи бросается в глаза невероятная деталь ее уздечки – она переливается под дождем. Налобный ремень уздечки и вожжи украшает тонкая филигрань форм, которые я не узнаю, и маленькие белые камни. Мне не нужно знать, как они называются, чтобы понять, что один из этих сверкающих камней стоит вдвое больше, чем вся Астра. Я пробегаю пальцами по гравировке и драгоценностям, ожидая, что от моего прикосновения все это великолепие исчезнет.

Твердая рука в перчатке внезапно обхватывает мое запястье и тянет назад. Развернувшись, я задыхаюсь, когда буря черного и золотого закрывает мне поле зрения. Дрожа, я оказываюсь лицом к лицу с бардом из Высшего совета.

Он больше не бесстрастен – огонь, кажется, танцует в темноте его глаз, заставляя их вспыхнуть под капюшоном. Низким голосом, таящим опасность, он шепчет: «Руки прочь, воришка».

Когда чувствительность возвращается в мои руки после шока, в запястье появляется тупая боль от хватки барда. Не настолько сильной, чтобы оставить след, но достаточной, чтобы напомнить мне, что все может стать хуже, если я сделаю какую-нибудь глупость. Мой взгляд падает на мокрые булыжники.

Он отпускает меня.

– Ну и что? Тебе нечего сказать в свое оправдание?

Его голос звенит в воздухе между нами. Глубокий и резонирующий, но есть странное, потустороннее эхо, которое несется под поверхностью, отдельный звук, вплетенный в слова, который держит меня приросшей к месту. Я вспоминаю, как цеплялась за мамины юбки, когда Клэр, булочница, пела на рынке в сумерках, а ее муж играл на струнном инструменте, названия которого я так и не узнала. Теперь голос барда создает свой собственный аккомпанемент. С каждым словом я чувствую покалывающий жар на коже лица и шеи, воздух вокруг нас сжимается и становится тяжелым, как будто вот-вот разразится буря.

Это ощущение рассеивается, как только он перестает говорить, и я ощущаю холод.

Я стараюсь не морщиться, когда мой взгляд поднимается от его прекрасно начищенных кожаных ботинок. Золотая отделка его мундира ведет от элегантных брюк к безупречно чистому пиджаку того же цвета, украшенному двумя рядами блестящих золотых пуговиц по обе стороны груди. Он стоит неестественно прямо, не мигая, глядя мне в глаза, а капли дождя падают ему на лицо. Вблизи он кажется еще более могущественным, необычным и гораздо более опасным, чем я себе представляла.

– Я… – теперь, когда передо мной настоящий бард, я, кажется, потеряла разум. Я с трудом сглатываю и делаю еще одну попытку. – С-сэр… – Он сэр? Сэр бард? Или мне сказать господин? В спешке я даже не подумала, как правильно обращаться к барду. Унижение захлестывает меня.

Бард издает звук, похожий наполовину на стон, наполовину на вздох раздражения. Он отводит меня в сторону, легко, словно отдергивает занавеску – словно я невидимка, – и отпускает мое запястье, сосредоточив свое внимание на кобыле.

– А что я тебе говорил насчет того, чтобы не подпускать к себе посторонних? – он гладит ее по шее. – Ты слишком доверчива, – в его суровом голосе слышится мягкость.

Я ощущаю, как мое лицо заливается краской от нахлынувших на меня смешанных чувств – сначала стыда за собственную неуклюжесть, потом возмущения тем, что он ценит животное выше человека, стоящего рядом, и, наконец, ярости на себя, ведь мне не удается найти слов, чтобы сказать то, зачем я пришла.